Хмельницкий. - Ле Иван

Он хотел было поправиться, но Богдан уже подхватил:

— Вы правы! Уговаривать казаков, когда ему самому прежде всего следовало бы понять положение украинского народа. Ведь ему уже приходилось иметь дело с Наливайко, а все-таки продолжает дразнить людей, как собаку на цепи!..

— О, разумно рассуждает наша молодежь: именно как собаку на цепи. Прекрасно сказано, мой молодец, хоть и горько это. Ибо если собаке дать волю, то дразнить ее уже будет небезопасно даже вооруженным воеводам и старостам Речи Посполитой! Удивительно разумно сказано, юноша. Как собаку на цепи, дразнят наших людей паны католики.

— Разве только католики, прошу, пан старшой?

— Католики и униаты, казаче. У короля нет беспристрастных советников из числа шляхты, благожелательно относящейся к народу. Им руководят католики…

Богдан с еще большим дружелюбием посмотрел на старшину, который изредка поглаживал рукой клинообразную бороду. Спорить с таким солидным человеком ему не хотелось. Но ведь он не мог и смолчать, если был не согласен. И по-юношески горячо возразил собеседнику:

— Католичество — это вера, уважаемый пан. У одних католичество, у других мусульманство, а у некоторых и наша восточная вера. Но главное, будто сговорились паны против тех людей, которым в труде и в ежедневных заботах некогда вверх глянуть, спокойно помолиться… Зарятся на плоды их труда, стараясь подчинить себе тружеников не только сел, но и городов. Вы говорите: католичество… Это верно, что католичество погрязло в пороках и преступлениях, о чем говорил еще Савонарола. Ну и пускай бы молились себе, погрязая в них еще глубже, да не трогали бы людей. Сколько этих униженных, оскорбленных, осужденных — так же верующих в Христа, как и те, что находятся у власти! Выдумали унию! Католики? Так молитесь в костелах, а магометане — в мечетях, православные — в церквах. Чего же они зарятся на нивы наших хлебопашцев, на их амбары? Почему в селениях и то не могут дождаться законного срока, старосты облагают подушными, домовыми податями безжалостно?.. А люди терпят-терпят, а потом и терпению придет конец. Вельможный пан гетман, я уверен, все это хорошо понимает, но в первую очередь заботится об интересах своих католиков, воевод, старост, знатной шляхты. А среди них есть и некатолики… Пан Максим сказывал мне, что казаки ждут пана Петра Конашевича Сагайдачного…

Сагайдачный даже вздрогнул, с восхищением слушая удивительно мудрые рассуждения такого юного казака. Почти с испугом он осмотрелся вокруг, нет ли поблизости кого-нибудь, кто знает его в лицо.

— А что же он, Сагайдачный? — осторожно спросил.

— Умный, говорят, старшой. И против католиков и против мусульман одно советует…

— Что, прошу, казаче, он советует? Я ничего не слыхал об этом.

— Сообщу вам только то, что говорят казаки, передавшие слова самого Сагайдачного. Думаю, у пего слова не расходятся с делом, коль он опирается на казацкую силу! Воин же он, безусловно, заслуженный.

— Это верно, казаче. Слыхал и я, что пан Сагайдачный стремится защитить народ от посягательства униатов и действительно заботится о создании великого казацкого войска, возлагает большие надежды на поддержку народа. Однако и казацкая сила порой попадает, как говорит пан, на привязь. Станислав Жолкевский умен, что и говорить, да не только он диктует королевские законы. Он стремится ограничить казацкие реестры, старается сократить вооруженные силы народа… Вот прибудут королевские комиссары, станут добиваться сокращения реестра казаков. Как я должен… то есть мы все, в первую очередь старшины казацкие, вести себя с ними?..

— А зачем преждевременно, пан, забивать себе голову этими мыслями, — успокаивал себя Богдан. — Наверное, пан Сагайдачный так отрежет панам комиссарам…

Сагайдачный невольно засмеялся, словно одобряя суждения юноши, и также по-заговорщицки стал расспрашивать:

— Наверное, пан казак уже слыхал, как именно отрежет пан старшой? Хотелось бы и мне узнать, ведь хочу…

— К сожалению, не слыхал и я, но, думаю, будет ладно. Такой опытный дипломат-воин, как пан Конашевич, не даст панам комиссарам обвести себя вокруг пальца. Шутка ли — сократить реестр казаков почти на второй день после такой счастливой виктории над неверными. Тысячи наших людей вырвали из неволи! А сейчас вот снова идут разговоры о набеге неверных со стороны диких степей…

— А все же было бы интересно услышать от пана казака, как он представляет себе ответ Сагайдачного комиссарам? Ведь я и сам, как старшина, должен подумать об этом. А комиссия на этих днях должна прибыть в Терехтемиров, ультиматум гетмана остается в силе, наше войско хотят сократить, отправить по волостям, отдать их под власть Короны и шляхты…

— Пан старшина и не догадывается, что пан Конашевич постарается выстроить все свои казацкие полки, с воинскими почестями встретит панов комиссаров сейма, салютуя, оглушит их залпами из пушек, а потом и спросит: «Кого прикажете, панове комиссары, вычеркнуть из казацкого реестра, если они вот, прошу, маршируют перед глазами вашмостей каждый с огнестрельным оружием в руках! Их же больше десяти тысяч, панове, а это сила!..» Вот так поступит пан Сагайдачный, отвечая на ультиматум шляхты, уважаемый пан старшина. И уверяю вас, комиссары не осмелятся…

— Очевидно, так, казаче! — удивленный и в то же время обрадованный, поторопился сказать Сагайдачный. — Такая счастливая мысль осенила вас! Благодарю, юноша, за высокое мнение о своих полковниках, старшинах! Наверное, вас уже ждут…

— Не стоит об этом беспокоиться. Искренне благодарю пана, пана…

Сагайдачный одной рукой держал под уздцы коня, а второй легко подхватил Богдана под руку, подсаживая его в седло. Конь только вздрогнул, почувствовав твердую руку. На дворе светало, но улицам стали двигаться джуры, казаки с лошадьми.

Богдан не сдерживал настороженного коня, стараясь оправдать себя в глазах старшины, показать, что он не новичок в седле…

А Сагайдачный только кивнул головой на прощание и направился через многолюдную площадь к подворью настоятеля.

Еще раз оглянулся. Ему хотелось спросить у юноши, кто он, из какого полка. А тот уже был далеко, заворачивал за угол улицы. Он сидел в седле, как заправский наездник, и издали казалось, что он составляет единое целое с конем, рыжая масть которого сливалась с малиновым кунтушом молодого казака.

Ладный хлопчина, атаманом, непременно атаманом быть ему! И каким атаманом!.. Какой огонь вспыхивал в его глазах, когда он рассказывал о чьих-то горьких жалобах, «об оскорбленных, униженных, осужденных»!.. А какое доверие и глубокая вера в разум казацких вожаков! «Выстроит казацкие полки, с воинскими почестями, салютуя, оглушит их залпами из пушек…» Да, оглушит залпами, мой мудрый юный советчик, еще и как оглушит!..

17

И снова в том же белоцерковском замке свирепый, словно загнанный в клетку зверь, метался старый гетман. Дубовые доски, рассохшиеся от жары, скрипели под его тяжелой поступью. После каждого шага его здоровой левой ноги раздавался то грубый, то, наоборот, писклявый скрип доски, и это еще больше раздражало старика. На скамьях, в тяжелых креслах, стоявших у окна, или просто опершись о стол, замерли в молчании недавно прибывшие сюда из Терехтемирова члены сеймовой комиссии.

Януш Острожский мрачно смотрел на ходившего по комнате Жолкевского, провожая его взглядом. Другой Януш — Заславский — также не спускал глаз со взбешенного гетмана, готовый в любой момент заискивающе ответить на вопрос властелина. Рядом с ним, на скамье, сидел боком, словно наказанный школьник, каменецкий староста Калиновский, углубившийся в свои думы. Только Ян Данилович по-домашнему расселся в тяжелом кресле и ни на кого не обращал внимания, кусая поочередно то правый, то левый кончик седеющих усов.

Наконец в коридоре раздались голоса джур и чьи-то четкие шаги. В зал быстро вошел раскрасневшийся от бешеной скачки поручик Конецпольский.

— Мое нижайшее почтение вельможному пану гетману! — еще в дверях произнес поручик. — Прошу извинения за досадное опоздание… Должен был бы мчаться следом за благородными панами, но это…