Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна

— Пришли.

Серый Жан задержался на пороге, запрокинув голову, и ему показалось, что он падает…

Ведь это просто дом, ничей, никакой, нависший, туго начинённый жизнями. В душной тьме — перебитый хребет лестницы, грязные тряпки у дверей, ящики, вёдра, отбросы, объедки… И в таких угодьях ему приходилось охотиться, но разве в этом было торжество и чудо?… Растерянные пареньки, едва не плачущие от стыда, клянущие своё убожество, самозабвенно, алчно вопрошающие: что я должен сделать? кажущиеся готовыми на всё… На преступление? — о, да! — но… — что!? — участвовать, не совершая… Все они ломались, рушились, роняли лица, до костей своих душ отекали слезами. Он намекал на выкуп и получал, всё, что у них было: всю озяблось, истощённость и немытость, всё их отвращение к себе, всё деревянное отчаяние. «Только не бойтесь. Я же ничего в вас не нарушу». Они смирялись — уже не как люди — как зверята, брошенные матерями… А потом — один быстрый удар в затылок или в спину, чтоб до сердца. Просто точка…

Неужели это повторится и теперь? Он никогда ещё не испытывал такого горя. Ступени болью отдавали ему в зубы, а он знал, что ни за что уже не остановится. Это он в ловушке, с ненавистью в сердце, тем невыносимой, что лишь несколько секунд назад в нём сияли блаженство и любовь… Происходило нечто похожее когда-то, но то ведь был его Заветный и Единственный, а этот — случайный, заказанный — уже осмелился быть столь же восхитительным и столь же смело ведёт к себе — чтоб предаться самой унизительной теперь погибели!

Сначала Эжен три минуты копошился в карманах, ища ключ; когда нашёл и воткнул его в замочную скважину, Жан отвернулся, прижал весь язык к нёбу, чтоб не выпустить вскрик, и нащупал под плащом рукоятку ножа.

Но дверь не поддалась. Эжен вынул ключ и забил по ней ладонью.

— У вас кто-то есть? — одичалым голосом спросил убийца.

— Да вот, окопались…

Изнутри щёлкнула щеколда. Хозяин и гость вошли в темную прихожую. Зеркальная гостиная была освещена — только трудно понять, где стоит настоящая лампа. Два молодых человека возились у горелки и дымящейся кастрюли.

— Привет, Эжен! — крикнул Эмиль, не замечая в тени второго пришедшего, — Угадай, чего мы делаем? Камни кипятим, — и вытащил мокрый булыжник средней величины.

— Зачем? — под этот вопрос оловянная шейка береникиной шумовки сломалась; камень сорвался и обдал экспериментаторов горячими брызгами. Отчертыхавшись, Эмиль ответил:

— Мне давече рассказали, что индейцы, когда чего-нибудь варят, не ставят котёл на огонь, а кидают туда раскалённые камни, и вода закипает уже от них. Мы решили попробовать. Ведь — согласись — разогреть камни в углях куда проще, и не надо тратиться на керосин, спирт, на топливо для плиты.

Эжен снял плащ и повесил его на угол двери в правую комнату, заметил:

— Но сейчас-то вы кипятите камни в воде, а не воду — камнями. Я чего-то не догнал?

— Мы их сейчас дезинфицируем. Плащ отсюда сними: в спальне он быстрей просушится.

— Не гарантирую, — чуть смущённо проговорил Рафаэль, а Эмиль спросил Эжена:

— Ты прочитал «Клотильду Лузиньянскую»?

— А что она написала?

— Это роман так называется: «Клотильда Лузиньянская, или Красавец-еврей».

— Там что, женщина наряжается мужчиной?

— Это я и просил тебя выяснить — две недели назад. Мне завтра сдавать рецензию!

— Может, Рафаэль читал?

— Я начал, — сказал Рафаэль.

— О! и как впечатление?

Жесткая ладонь окольцевала эженово плечо, в ухо ему шепнулось: «Я ухожу».

Серый Жан был так измучен лживыми приманками, что мог утешить себя лишь решением дождаться в этом подъезде первого человека и отрезать ему голову, но издевательства над ним, охотником, ещё не прекратились — Эжен вышел на лестничную площадку и затворил дверь квартиры. Он как будто хотел что-то сказать, но не успел. Граф схватил его за шею, толкнул к перилам, прижал к ним, сгрёб волосы на его затылке, оттянул назад голову — всё левой рукой; правая заносила нож. Эжен увидел его ошалелые зелёные глаза, услышал:

— Так ты надо мной потешаешься!? дразнишь меня!?… Запомни: это я всегда могу сделать с тобой всё, что пожелаю! Вот тебе памятка! — и резанул снизу вверх по вздёрнутому подбородку с такой силой, что лезвие задело кость.

Зренье Эжена застлали слёзы, его руки безотчётно рванулись вперёд ключиц. Миг — и нападший отлетел к стене с кроваво смазанным ртом, а нож звякнул об пол, и Эжен наступил на его приобагрённый стальной язык. Враг в самой безличащей злобе крикнул что-то по-своему, выхватил пистолет, навёл; грохнул выстрел.

Сквозь пороховой туман Серый Жан увидел Эжена припавшим на корточки, отбросившим одну руку для равновесия; из кулака другой свисал похищенный и оскорблённый клинок.

Эжен же лишь услышал вслед за громом страшный вопль, потом угасающий топот вниз по лестнице.

Тут на площадку выскочили Эмиль и Рафаэль, подняли приятеля, зовя по имени, спрашивая, что случилось. Эжен тяжело дышал, держаться на ногах ему было трудно, а локтевая кость так и гудела; он недоуменно рассмотрел нож — и глубокую царапину на нём, потом поднял взгляд к потолку, где чернела круглая пробоинка.

— Ну, ни фига себе! — подивился Эмиль, проследивший за эженовыми глазами, — Ты что, отбил пулю, как теннисный мяч!? Я валяюсь! Это твой нож?

— Нет.

— А чей?

— Вы разглядели человека, который пришёл со мной?

— Нет. / Кто это был? / Он хотел тебя убить? / Кто он такой? — затараторили наперебой соседи.

— Пойдёмте отсюда…

В Париже промыть рану водой означает прикончить раненого. К счастью, у Эмиля нашлось несколько капель недопитого шампанского и полбутылки бренди — для обезболивания.

Рафаэль запер дверь на два крючка.

Эжен лежал на кровати в распахнутой рубашке. Кровь залила ему всю шею; он мог показаться умирающим. Эмиль подавал ему смоченные бинты, но сам не прикасался и жалел, что с ними нет Бьяншона.

— Так что это за тип? Чего ему от тебя надо?

— Пока ничего особенно.

— Он тебя чуть не зарезал и не застелил!

— Это просто ссадина, и целился он всего лишь в ногу… Я его чем-то рассердил… Надо обдумать… Не рассказывайте Максу… Это только между нами — мной… и этим… человеком… Никому не надо вмешиваться.

Глава ХСVIII. О ярости

Эмиль не скрыл от Береники причин своего местаненахождения. Она сама испугалась и в одночасье убедила друга не оставлять дела так, согласилась лечь в одиночестве, только чтоб Эмиль немедленно вернулся к Эжену и выяснил всё, что можно.

Было уже за полночь, но Эжен славился бессонностью. Эмиль нашёл его сидящим на подоконнике в неосвещённой гостиной. Рафаэль, видимо, снова оккупировал спальню.

— Ну, и чего ты опять не заперся? — спросил журналист, с тремя запинками пробираясь по прихожей, — Не спится?… Сильно болит?… Я чего пришёл…

— Да, — кольнул Эжен.

— Ты как хочешь, а это надо обсудить — не со мной, так с Максом. Выбирай.

— … Лучше уж с тобой: Макс пасёт меня, как чёртова овчарка…

— Про Макса — как-нибудь в другой раз, а сейчас давай про этого твоего потрошителя. Зацени: я не спрашиваю, как его зовут. Не думай также, что я намерен вторгнуться в автонекрофильские дебри твоей души, но, как мы уже выяснили, этот перец на жизнь твою не посягал. Ты не думал, что этими ранами — удавшейся и нет — он пытался тебе что-то сообщить? загадку, что ли, загадать?

— При том, что был как будто вне себя от гнева… Говорят, страсти туманят разум. Нет, они его скорее обостряют… А ведь он уже бывал здесь: не споткнулся у дверей.

— Это-то не удивительно. К тебе только мёртвый не завалится в любое время…

— Эмиль,… иди-ка ты спать.

И больше ничего не удалось от него добиться.

Глава ХСIХ. Заговор убийцы и мага

Серый Жан на пороге сбросил с плеч плащ на меховой подкладке, пошёл в комнаты. Сквозь приоткрытые двери покоев леди Маргариты услышал и увидел её с Люсьеном. Смотрел долго, до конца, — бесстрастно, словно в окно на падающий снег. Ничто не менялось: болели губы, жгло в груди… Когда у заснувших любовников погасли свечи, отправился в ванную, спустил из серебряной трубки тонкую струю воды, сел, книгой раскрыл ладони, и сердце стукнуло в голову, как тараном — в ворота, — левая была вся по диагонали рассечена глубокой бороздой — точно по ней пролёг чёрный волос. Сжав кулак, англичанин бросился через весь тёмный замок в башню к старому алхимику. Тот извлёк волосок тонким пинцетом, положил на белую подсвеченную пластинку под микроскоп.