Король холопов - Крашевский Юзеф Игнаций

— Ничего нового вы не слыхали о дочке Аарона, Эсфири?

Левко внимательно посмотрел на своего гостя.

— Об Эсфири? — воскликнул он. — Другой такой отчаянной женщины не найти среди евреев, и дай Бог, чтобы никогда подобных не было! Не вспоминайте о ней, она очень огорчает меня и всю нашу семью.

Вержинек, немного помолчав, медленно произнес:

— В городе поговаривают, будто она стала королевской любовницей.

Левко вскочил, как ужаленный, и всплеснул руками. Он стоял некоторое время, как ошеломленный, и не мог проговорить ни слова, глаза его испуганно блуждали.

— Этого не может быть! — воскликнул он. — Я для короля охотно пожертвовал бы жизнью, но этого он не мог бы пожелать, да и девушка не согласилась бы. Она сумасбродна, но горда. Про нее все можно было бы сказать, но легкомысленной она никогда не была.

— Так говорят, хотя я этому не верю, — произнес гость. — Однако, что-нибудь дало же повод к этим сплетням.

— Вы ведь знаете, что король спас ей жизнь и вспомнил о ней, — продолжал Левко, как бы погруженный в свои мысли, — да и когда я на днях с ним разговаривал, он спросил меня о ней.

При воспоминании о расспросах короля относительно Эсфири лицо его стало мрачным, брови сдвинулись.

— Вспоминал о ней, — прибавил он тише.

Левко начал ходить по комнате с беспокойным видом.

— Я этому не верю, — произнес он, — но надо будет узнать правду; завтра же поеду. Девушка не умеет лгать.

— Ну, а если б во всех этих слухах была хоть доля правды, — спросил его Вержинек, — как вы предполагаете поступить?

Еврей, скрестив руки на груди, остановился молча перед ним.

— Если б это было правдой? — повторил он взволнованно и вдруг замолчал.

Видно было, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба: лицо попеременно то краснело, то бледнело, из груди вырывались вздохи.

Вержинек долго ждал ответа: еврей, видимо, не торопился и что-то обдумывал. Наконец, он остановился снова перед гостем.

— Трудно ответить на ваш вопрос, — начал Левко с грустной улыбкой. — Знаете ли вы, что такое вечно странствующий еврей? Помните ли вы убийства и преследования, которым еще так недавно нас всюду подвергали? Горькими слезами нам следовало бы оплакивать наш позор, если бы…

Тут он остановился и в упор посмотрел на своего собеседника.

— Я проклял бы эту девушку, — произнес Левко, — но, если она, как новая Эсфирь сможет приобрести милость короля для всего нашего народа, то не думайте, что я поколебался бы пожертвовать ею для блага своего племени! Вержинек на это ничего не ответил.

— Это было бы большим несчастием и вместе с тем большим счастьем. Эта женщина дьявольски умна; ее ум мог бы пригодиться. Она хороша, молода, король мог бы сильно к ней привязаться.

К концу речи голос Левко совсем упал, на глазах показались слезы.

— Да, женщина все может, — продолжал он, как бы разговаривая сам с собою. — Кто знает? Это было бы страшно тяжело для нас, но вы ведь слышали и читали, что мужчины отдавали свою жизнь для народа, почему же женщине не пожертвовать для него тем, что дороже жизни?

Вержинек ничего не ответил.

— Но если еще нет ничего, — воскликнул Левко, — то пусть и не будет! Я, я сам увезу ее, запру, но если это уж совершилось, я скажу ей — будь для своего народа Эсфирью, и мы простим тебе твой позор.

На следующий день они вместе отправились в Краков. Левко велел остановиться возле дома, в котором жила Эсфирь. Он не хотел ни видеться, ни советоваться с кем-либо, пока сам не переговорит с нею. С торжественным видом опекуна и судьи он вошел в комнату. Эсфирь, видевшая как он подъехал, поднялась навстречу к нему.

В ней нельзя было заметить никакого замешательства и тревоги при виде этого человека, который молча и грозно подошел к ней.

Она была одета богато и со вкусом, на лице отражались счастье и гордость. Приветствие с ее стороны было крайне холодным; она как бы догадывалась о предстоящем неприятном объяснении.

— Эсфирь! — произнес Левко каким-то деланным, не своим голосом; он знал ее еще ребенком и обыкновенно говорил с ней иначе. — Эсфирь! Я прихожу к тебе не как Левко, твой родственник и опекун, но как судья, как один из старейшин нашего рода. Скажи мне всю правду!

— Я никогда еще не унизила себя ложью, — спокойно ответила девушка, — спрашивай.

— Король… — начал Левко, пристально, глядя на нее. — Что это в городе рассказывают о тебе и о нем? Может ли это быть?

— Что рассказывают? — переспросила холодно девушка.

— Тебя называют его любовницей…

Он взглянул на нее пронизывающим взглядом; она не опустила глаз. Оба молчали, хотя, по-видимому, у девушки ответ был наготове.

— Король спас мне жизнь, — медленно произнесла она, — и он может распоряжаться этой жизнью и мной.

Из груди Левко вырвался стон.

— Так ты признаешься? — воскликнул он.

— Король полюбил меня, — говорила девушка, — а он может многое сделать для нашего народа. Я к нему почувствовала любовь и уважение.

Она опустила голову и развела руками. — Я ничего не отрицаю! Я горжусь этим! Левко плюнул и отступил на несколько шагов. Он сделал над собой усилие, чтобы сдержать себя и не произнести тут же проклятие. Девушка гордо и спокойно смотрела на него. Отойдя на несколько шагов, еврей бросился в кресло и закрыл руками лицо. Он оплакивал унижение и позор своей крови, но ни слова не произнес.

Эсфирь приблизилась к нему.

— Левко, успокойтесь, — промолвила она, — если в этом и есть позор, то он падает на меня одну, но я осталась верной дочерью Израиля; вы меня оторвать от него не можете, ибо вам пришлось бы опасаться его мести. Не плюйте на женщину, которая, быть может, облагодетельствует весь наш народ! Левко молчал, продолжая сидеть в том же положении. Наконец, он превозмог себя, открыл лицо и встал.

— Не стану тебя проклинать, — произнес он, — пусть Бог нам будет судьей! Ты держишь в своих руках сердце короля. Не бросай же его. Ни одна женщина не умела до сих пор привязать его к себе, не упускай его, удержи навсегда. Этим ты только заслужишь наше прощение.

— Прощение? — гордо повторила девушка. — Вы должны меня благодарить, а не прощать.

Левко опустил голову, как бы побежденный. Строгое выражение лица, с которым он явился сюда, мало-помалу пропадало. Он все больше превращался в еврея, считающего барыши от принесенной жертвы.

Эсфирь следила за этой переменой, как будто заранее была в ней уверена.

— Король тебя любит, — медленно начал Левко, — делать нечего, если оно так случилось. Кто знает? Быть может, это твое назначение. Сделай же так, чтобы он тебя горячо любил, будь для него всем, пусть он найдет в тебе то, что искал всю жизнь! Если он тебя бросит…

— Не бросит меня, — прервала Эсфирь. — Те, которых он брал и скоро покидал, не любили его так, как я. Он знает, что мое сердце принадлежит ему. Те любили его ради почета, богатства, власти, а я люблю в нем человека, а не монарха; но как король и владыка, он станет милостивым и для всего моего народа!

Левко слушал, наклонив голову. Он чувствовал, что стоящая перед ним женщина овладела сердцем короля не только благодаря своей красоте, но и уму, который проглядывался во всех ее словах.

Что же еще мог он сказать? Накинув плащ он уже собирался уходить, но Эсфирь его задержала.

— Левко! — сказала она. — Наши хотели придти ко мне, но я перед всеми закрыла дверь и тебя лишь одного впустила. Ты человек умный. Защити меня перед ними; скажи им, чтобы они меня не проклинали и не отталкивали от себя, чтобы напрасно не старались удалить меня от короля. Не принуждайте меня разорвать те нити, которые меня соединяют с вами. И не заставляйте меня уйти от вас.

Левко лишь кивнул головой, как будто ему трудно было выговорить слово, и молча вышел. Очутившись на улице, он остановился в колебании, не зная куда пойти: к своим или к Вержинеку. Сначала он отправился к краковскому раввину.

Вержинек, постоянно занятый торговыми и городскими делами, прождал его до вечера. Когда Левко вошел, он по его изменившемуся сморщенному лицу сразу догадался, что слухи оказались верными. Он не стал расспрашивать и ждал. Левко трудно было произнести слово, которого он все еще стыдился. Они долго так просидели, лишь изредка обмениваясь короткими замечаниями о посторонних вещах, мало их интересовавших; один ждал вопроса, другой хотел услышать весть, но сам не спрашивал, не желая задеть больное место своего собеседника.