Взятие Измаила - Шишкин Михаил Павлович

Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 86

– чтобы, помимо всего прочего, удобнее было приезжать на свидания. Но так ни разу и не поехала – заболела. Ездил я.

Через школьную столовую доставать продукты мама уже не могла, и нас выручала ее подруга Софья Соломоновна. Набивали сумку деликатесами, которые обычно едят только на праздники, и я отправлялся на Курский вокзал. Свидания разрешались два раза в год. Собственно, это была не сумка, а тележка на колесиках – так было легче тащить продукты, но была и другая причина.

Хорошо помню, как поехал первый раз. Все везли из Москвы продукты, и проводник, разумеется, больше всех, и по негласному взаимному соглашению отопление в вагоне не включали. Так и промерзли всю ночь. На станциях в окно бил свет от фонарей, и виден был пар изо рта.

Рано утром – Льгов. Вернее, выходить нужно было на одну остановку раньше, в Шерекино. Оттуда до зоны километра три по дороге. Ходил и автобус, но его нужно было ждать, и тогда я не успевал – необходимо было вовремя сдать заявление, иначе пришлось бы торчать тут еще сутки. Идти с тележкой было хорошо – по асфальту.

Помню, мне наперерез по проселку шел мужик с лошадью, к которой была веревкой привязана огромная свиная туша. Лошадь волокла тушу по грязи. Три свиные ножки торчали по сторонам пупырышками, а привязанная вытянулась, как у балерины. Они вышли на дорогу. Копыта, глухо шлепавшие по грязи, теперь забили звонко, а туша, до этого почти не слышная, затерлась об асфальт своей щетиной, как наждачной бумагой, и раздалось шипение с посвистом. Я остановился, чтобы пропустить их. Поравнявшись со мной, туша вдруг открыла красный глаз и хрюкнула, мол, не робей, нас так просто не возьмешь.

Скоро показался забор зоны с вышками. Мне туда. Там Саша.

Теремок у входа. Собрались уже люди, в основном бабы, закутанные в серые платки, много детей. Сидят по лавкам. Сажусь к столу писать заявление

– образец на стене: «Прошу предоставить мне, такому-то, указать степень родства, свидание…» Там тепло, печка. Дрова подбрасывает расконвоированный старичок с номером на телогрейке, все зовут его Коля и угощают кто печеньем, кто яичком. Подходят еще две грузинки, старая и молодая, с ребенком, приехали, наверно, с моим поездом.

Появляется седой старший лейтенант, забирает заявления и паспорта. Ждать.

Дети сперва жмутся к матерям, потом, разыгравшись, начинают бегать друг за другом. Грузинки кричат своему:

– Моди, моди, Гия!

Бабы молчат, вздыхают.

Сижу у грязного окна, смотрю на улицу. Изредка проедет военный крытый грузовик со снегом на крыше. Еще идет какая-то женщина с рюкзаком, пыхтит, выбрасывает из себя пар. Думаю: «Опоздала». А она вовсе не к нам, дальше пыхтит. Не наша.

Напротив, за забором с колючей проволокой, двухэтажное кирпичное здание с намордниками на окнах. Нам туда.

Ждем час. Наконец, прибегает Коля, машет рукой:

– Быстро! Быстро!

Хватаем сумки, рюкзаки, мешки, детей – к пропускнику. Там снова ждем полчаса, но уже на холоде.

И вот начинают запускать. Сперва несколько железных дверей. Там начинается шмон. Женщин смотрит блондинка-капитанша. Меня тот седой старший лейтенант.

– Раздевайся!

Раздеваюсь.

Стою в носках и трусах. Зябко.

– Снимай носки!

Снял.

Трусы снимать не велел, но оттопырил резинку, заглянул.

Посмотрел в рот.

Мял рубашку, штаны, ощупывал швы.

– Одевайся.

Одеваюсь.

Пишу и вспоминаю Митю. И что тут было такого? Разделся – оделся. Ведь не съели же.

Что-то, значит, не так было в Мите.

Не наш.

Капитанша проверяла мою тележку. Открыла коробку с конфетами. Разломала пару штук. Открыла торт. Потыкала его спицей.

– Поднимайтесь, седьмая комната.

Слава Богу, не догадались. Чудо-тележка.

Поднимаюсь на второй этаж. Дом свиданий. Коридор, девять дверей, в одном конце сортир, в другом – кухня.

Седьмая комната – две койки, стол, стул, тумба. В тумбе кастрюля, сковородка, чайник. В ящике стола – гнутые вилки, ложки из почерневшего алюминия, такие же, как у нас в школьной столовой, – тогда я еще работал в 734-й на Сиреневом бульваре. И тараканы такие же. Запах другой, какой-то особый, ну так я об этом запахе начитан. Вот он, оказывается, какой.

Прошелся по коридору, заглядывая в открытые двери. Везде распаковывают сумки, достают еду, открывают банки, бегут с кастрюлями на кухню – занимать плиту.

Там, в коридоре, я и сталкиваюсь с Сашей.

В письмах он уверял маму, что ему здесь если не хорошо, то по крайней мере не плохо, что живет он общаком с москвичами, что питание сносное, что работа за штамповочным станком утомительная, но не тяжелая, что он много читает, занимается спортом, пишет, так что все в порядке. Он просил присылать ему, помимо прочего, как можно больше открыток с картинами из музеев. «Глаз устает от здешних красок строгого режима, – писал он, – а так посмотришь – и снова наполняешься цветом». Конверты были пухлые, набитые листами из школьных тетрадей, исписанными стихами, кусками поэмы. Он начал тогда «Одиссея и Навзикаю». «Я сам чувствую, – писал он, – что мои тексты стали другими. И о другом. И я благодарен». И еще в другом письме: «Этого боятся, потому что не понимают. Все это – своего рода инициация, приобщение, причащение. У них вольные каменщики, а здесь мы, народ-шапконосец».

Мне казалось, что все это для мамы, чтобы как-то поддержать ее, но вот я увидел брата, и он оказался крепким и мускулистым. Только потемнела кожа, больше появилось морщин да исчез указательный палец на левой руке.

Саша улыбнулся:

– Пустяки! В ночную смену у станка зазевался.

И еще непривычно было видеть его в лагерном наряде: черная куртка с номером, кожаные шлепанцы.

Выходить зекам разрешалось только в туалет, и я толкался с бабами на кухне у стола и плиты, а Саша лежал на койке и ел в ожидании курицы торт.

Свидание было двухдневное, и все это время на кухне что-то варили, жарили, а в комнатах без конца ели.

Я еще, помню, подумал о тех, кто здесь работает, проверяет наши сумки

– ведь все тащат сюда продукты, которые дома, может, и ставят на стол раз в год, такого в этом убогом Льгове днем с огнем не сыщешь. Забавно – дом свиданий, где с утра до ночи круглый год идет пир – на границе зоны и голодного застуженного города.

Желудок, настроившийся давно на пайку и ларек, разумеется, все это переваривать отказался, и Саша часто бегал в конец коридора.

То и дело было слышно, как грузинки искали ребенка по чужим комнатам:

– Гия! Моди! Моди!

Заглянул мальчишка и к нам. Видно, собирал конфетную дань. Саша дал ему шоколадку и хотел посадить к себе на колени, приласкать, но Гия вырвался и убежал.

Я привез деньги – несколько сторублевок, скатанных в трубочку и засунутых в полую ручку тележки. Отвинтив винты, можно было устанавливать высоту ручки, а при желании и вовсе вынуть ее.

Ночью ни я, ни он, мы не могли заснуть. Саша все ворочался, потом вставал, подходил к столу, записывал что-то.

У нас разница в шесть лет. В детстве для меня он был важнее, наверно, чем мама и отец, хоть я и не осознавал это, но ему было всегда со мной скучно.

Утром, вернувшись из уборной, утирая мокрое лицо, он засмеялся:

– Пристала строчка Заболоцкого: «Выйти на волю при ветре и поклониться отчизне. Надо готовиться к смерти так, как готовишься к жизни». Сижу над очком и декламирую.

От еды уже тошнило, но делать было нечего, к тому же не хотелось, чтобы пропадали продукты, которые достали с таким трудом, и мы опять принимались набивать животы. Потом чифирили.

Из окна ничего не было видно из-за намордника, только нарезанное на серые полоски небо, и брат расспрашивал – что здесь на улице перед зоной.

Потом пришли и сказали, что через полчаса ему уже уходить. Деньги он приготовил заранее. Сторублевки были измяты до шелковой мягкости и скатаны в пульку. Эту пульку Саша завернул в кусок полиэтилена от пакета с конфетами и аккуратно запаял огоньком от спички.

Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 86