Головнин. Дважды плененный - Фирсов Иван Иванович

Кинув взгляд на календарь, Рикорд прикинул: «Месяц ходу до Охотска, возьму у Миницкого письмо, месяц обратно. В самый раз успею к зиме в Петропавловск».

Вручая Такатаю конверт с ответом японскому губернатору, Рикорд пояснил:

— Вашего Сампея я благодарю и извещаю, что нынче же снимаюсь с якорей и следую в Охотск за бумагами от властей. Вернусь сразу в Хакодате, как просит Сампей, но прошу лоцмана, я там не бывал ни разу.

Такатай-Кахи умиленно заглядывал в глаза собеседника. Так он привык за год к своему русскому другу. Рикорд протянул Такатаю еще два конверта:

— Сие письма для моего командира и друга Головнина, а это записка для Мура, он там, по слухам, бедокурит.

По-братски обнявшись, расстались друзья…

«Диана», осененная парусами, устремилась на север, Такатай-Кахи двинулся берегом в Мацмай.

Как хотел увидеться с ним Головнин, но японцы по закону для начала посадили его под караул. А встреча узников с возвратившимся Симановым походила на свидание с вестником «из царства живых». Но, увы, бедолага матрос только и лепетал, что все на «Диане» живы, и здоровы, ему поднесли чарку, он обнимался с каждым товарищем. Головнин же теребил его о других новостях: «Что в России? Где Наполеон?» Недавно голландцы огорошили известием, будто французы взяли Москву… Но «Симанов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить…»

После ухода «Дианы» переводчики по секрету сообщили Головнину, что дела пленников налаживаются. Через пять дней их пригласил в замок губернатор. Обычно это случалось крайне редко, при важных событиях.

В торжественной обстановке, вынув из-за пазухи бумагу, губернатор зачитал ее и отдал переводчикам.

— Ваш корабль должен привезти хороший ответ в Хоккайдо. Если таковое письмо губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить вас, не дожидаясь на сие особенного разрешения.

Когда переводчики с поклоном вернули бумагу губернатору, тот, обращаясь к Головнину, растянул рот в улыбке:

— Отныне вы не наши пленники, а гости. Скоро вас отправят в Хакодате, где вы соединитесь со своими соотечественниками…

Действительно, в этот же день моряков перевели из места заключения в «хорошо прибранный дом». «Стол сделали несравненно лучше и кушания подавали на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики и всегда с великим почтением».

Не прошло и недели, как русских моряков перевели в Хакодате. На этот раз, заметил Головнин, «всякий из нас мог итти или ехать верхом по своей воле и теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше».

Минула половина сентября, и Головнин забеспокоился. Наступала пора равноденственных штормов. «Поспеет ли Рикорд? Быть может, лучше ему было переждать зиму?» К тому же у Головнина появилось подозрение. Он заметил, что по берегам залива японцы построили много укреплений, соорудили батареи, в городе появилось много солдат. Не раз приходили ему в голову тревожные мысли. «Не намерены ли японцы коварством или силой захватить „Диану“ в отмщение за то, что Рикорд задержал их судно?»

Своими сомнениями он откровенно поделился с Теске. Переводчик рассмеялся и успокоил его.

— Японский закон требует великих осторожностей с иноземцами. Когда Резанов приходил в Нагасаки, там было очень много солдат и пушек…

Бывшие узники томились в ожидании, а «Диана» двенадцать дней боролась со штормами и противным ветром в океане. На совете офицеров прозвучало мнение: «Не разумнее ли спуститься к Гавайям и переждать там зимние бури?» На этот раз природа смилостивилась, все переменилось будто по волшебству. В несколько часов бешеный ветер сменился ровным, попутным, а толчея громадных валов превратилась в тихую заводь, вспененную ленивыми барашками волн.

24 сентября к Головнину прислали переводчиков. Их лица озаряли улыбки.

— Ваше судно объявилось неподалеку, в гавани Эдомо. Вам следует написать письмо капитану, что мы послали надежного лоцмана. Он просит принять Такатая-Кахи, но он будет прислан к нему только здесь, в Хакодате. Вам следует также сообщить, что для них здесь нет никакой опасности.

«Нет, уж довольно моей горькой доли, — размышлял командир „Дианы“, — еще не хватало мне стать виновником гибели своих товарищей, буде паче чаяния, японцы имеют злое намерение и хитрят».

— Хорошо, все это я напишу, — ответил Головнин, — но касаемо опасности писать не стану, в том вы сами должны убедить его здесь своими искренними и честными поступками.

Спустя три дня «Диана» с распущенными парусами, лавируя при противном ветре, вошла в бухту Хакодате. Здесь впервые видели такое большое судно.

У единственного выходившего в бухту окна столпились моряки, всматриваясь в родной силуэт шлюпа. «Мы видели из окна каморки, где стояла наша ванна, как шлюп лавировал; залив был покрыт лодками, возвышенные места города — людьми. Все смотрели с изумлением, как такое большое судно подавалось к ним ближе и ближе, несмотря на противный ветер. Японцы, имевшие к нам доступ, беспрестанно приходили и с удивлением рассказывали, какое множество парусов на нашем корабле и как проворно ими действуют».

Вскоре Головнин узнал, что японцы не желают встретиться с Рикордом на шлюпках, а хотят, чтобы он приехал в губернаторский дом и там вручил бумаги от русских властей.

Это известие встревожило моряков. «Они думали: к какой стати японцы, не освободив ни одного из нас, хотят, чтобы второй начальник корабля приехал к ним, поступив таким образом с первым? Они с большим нетерпением и страхом ожидали, чем свидание это кончится».

Но все обошлось. Как только закончилась встреча, в комнату к русским вбежали переводчики:

— Губернатор разрешает вам подняться на второй этаж и посмотреть возвращение своего начальника.

По глади бухты от берега медленно удалялось разукрашенное парадное судно губернатора под тремя флагами — японским, андреевским и белым, перемирным.

Только через пять дней японцы разрешили Головнину первое свидание с Рикордом. Японский наряд, сабля на боку и треугольная шляпа развеселили капитана и он, смеясь, рассказал Хлебникову:

— Жаль, что я свою бороду обрил, она бы меня украсила…

Встреча друзей — капитанов «Дианы», одного, еще томившегося в неволе, другого, страдающего за его судьбу, произошла в таможенном доме.

Вновь отправляясь на берег, Рикорд второй раз нарушил совет командира и подвергал риску жизнь свою и сопровождавших его людей. Ведь он довольно легко мог стать таким же узником, как и его товарищи. Но что не сделаешь, чтобы приблизить час освобождения своих друзей, томящихся в неволе! Тем более его не раз горячо убеждал в счастливом исходе дела верный друг ТакатайКахи. А уж он-то знал доподлинно нравы своих соплеменников.

Когда Рикорд вошел в комнату, где его уже ожидал командир, несколько мгновений они молча пристально смотрели друг на друга, так же без слов схватились в крепком мужском объятии и простояли, чуть покачиваясь, несколько минут…

Рикорду подставили стул, переводчики стояли, хохоча, в стороне. А друзья заговорили, смеясь и перебивая друг друга. «Рикорд желал слышать, — вспоминал Головнин, — что с нами случилось в плену, мне хотелось знать, что делается у нас в России. Отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и т. д. Наконец я сообщил ему главную цель нашего свидания и объявил желания японцев, а он сказал мне о предписаниях, данных ему от иркутского гражданского губернатора касательно постановления, с обоюдного согласия, между двумя государствами границ и взаимных дружеских связей».

Назавтра Головнина и Мура пригласил губернатор. В торжественной обстановке он объявил наконец повеление правительства об освобождении пленников. Спустя сутки экипаж «Дианы», выстроившись на палубе, встречал командира и его товарищей. Этому предшествовала церемония прощания с японцами на берегу. «На „Диане“ встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или лучше сказать, восхищением, с каким только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений, — делился последними впечатлениями Головнин. — Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней, в которое время, исключая последние шесть месяцев, мы не имели никакой надежды когдалибо увидеть свое отечество, нашед себя на императорском военном корабле, между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, — мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать».