Дьявол против кардинала (Роман) - Глаголева Екатерина Владимировна

Ришелье призвал к себе врачей.

— Сколько мне осталось? — спросил он.

Врачи замялись. Наконец, один из них решительно откашлялся:

— Монсеньер, я думаю, что в течение ближайших суток вы либо умрете, либо встанете на ноги.

— Славно сказано, — слабо произнес кардинал и шевельнул рукой, чтобы они ушли.

Утром четвертого декабря Ришелье стало лучше. Он принял посланцев от Гастона и Анны Австрийской, уверявших его в добрых чувствах своих господ и желавших ему скорейшего выздоровления. Кардинал ничего не ответил: он знал, что сегодня умрет. Слава Создателю, что он позволил своему смиренному слуге предстать пред ним в ясном уме и твердой памяти. Пришел священник; Ришелье исповедался.

— Простите врагам вашим, — проникновенно сказал тот.

— Мне некого прощать, — прошелестел кардинал. — У меня не было иных врагов, кроме врагов государства…

Место священника заняла герцогиня д’Эгильон. Ее глаза покраснели и опухли от слез. Ей было около сорока, и теперь уже почти ничто в ней не напоминало о той наивной и неискушенной Мари-Мадлен, которая когда-то приехала в Париж из провинции по зову своего дядюшки-епископа. Ришелье так и не избавился от чувства вины: если бы он тогда не выдал ее замуж за Комбале, она могла бы найти себе мужа по любви, иметь детей… Он поднял руку, чтобы погладить ее мягкие черные волосы, в которых уже кое-где серебрилась седина, но Мари-Мадлен схватила ее и поцеловала.

— Помните, что я любил вас больше всех на свете, — прошептал Ришелье. — А теперь оставьте меня. Будет неудобно, если я на ваших глазах…

— Что вы, дядюшка, не говорите так! — герцогиня глотала слезы. — Вы поправитесь! Знаете, одной монахине из монастыря Босоногих кармелиток было видение: Господь сказал ей, что вы непременно выздоровеете, что от этого не умирают!

Запекшиеся губы Ришелье сложились в подобие улыбки:

— Полноте, это смешно, надобно верить только Евангелию! Ступайте, ступайте, дитя мое…

Мари-Мадлен нехотя вышла, надолго задержавшись на пороге. Отец Леон снова приблизился к изголовью умирающего. Глаза его были закрыты, рука медленно сползла с одеяла и легла вдоль тела. Выждав немного, священник поднес к губам Ришелье зажженную свечу. Пламя продолжало ровно гореть: кардинал был мертв.

В тот же день Людовик вызвал к себе Мазарини и сообщил, что назначает его главой королевского Совета. Все прочие министры, назначенные Ришелье, остались на своих постах. Король разослал всем губернаторам письма о том, что принял решение сохранить и поддерживать все установления прежнего правительства, как во внешних, так и во внутренних делах. Кардинал продолжал править из могилы.

На следующее утро Людовик выехал в Сен-Жермен, приказав, чтобы канцлер и сюринтендант финансов приезжали к нему туда еженедельно для отчета, а Совет собирался не реже трех раз в неделю. Одновременно он велел Парламенту зарегистрировать свое заявление о том, что Гастон отстраняется от регентства, и приказал брату не покидать Блуа.

При дворе уже давно не было такого смятения: все ожидали, что смерть, явившись за кардиналом, смахнет своей косой засовы с Бастилии, а «новая метла» вычистит Совет, освободив места для новых людей. Выходит, теперь нужно ждать смерти короля? А он, как назло, словно и не собирается умирать!

Единственным человеком, которого не тревожило последнее обстоятельство, была Анна Австрийская. Людовик каждый день видался с нею и детьми. Правда, холодок в их отношениях не исчез, но это, скорее, был холод от растаявшего льда.

Впрочем, и еще кое-то молил Господа о продлении дней короля — кардинал Мазарини. Он прекрасно понимал, насколько непрочно его положение: у него нет ни французских корней, ни поддержки при дворе. При жизни Ришелье он пытался снискать благосклонность будущей регентши, посылая ей небольшие презенты отовсюду, где бывал. Теперь надо было войти в милость к королю. Для начала Мазарини обратился к нему со смиренной просьбой: позволить графу де Тревилю вернуться ко двору. Разумеется, Людовик с радостью ее исполнил.

Гастон тоже недолго пробыл в изгнании. Тринадцатого января он примчался в Сен-Жермен и едва смог пробиться в кабинет старшего брата сквозь толпу придворных, скучившихся в приемной. Добравшись, наконец, до цели, он опустился на одно колено и склонил голову:

— Брат мой, я всегда почитал вас как отца и как своего короля, — сказал он, потупясь. — Прошу вас, отмените ваше заявление.

Такой наглости Людовик не ожидал. Он нахмурился и встал к брату вполоборота.

— Я прощаю вас уже в шестой раз, — произнес он отрывисто, стараясь держать себя в руках. — Я прошу вас не повторять прежних ошибок, помнить о ваших обещаниях и советоваться отныне только со мной! Теперь я буду верить только делам, а не словам. Я принимаю вас не как король, а как ваш отец, брат и добрый Друг.

На этом он позволил Гастону встать с колен. Братья вышли из кабинета и сдержанно обнялись на виду у придворных, которые приветствовали их примирение бурными рукоплесканиями.

Новый, 1643 год принес свободу и Бассомпьеру с Витри, которых наконец-то выпустили из Бастилии. Бассомпьер тотчас явился засвидетельствовать свое почтение королю.

— Сколько же вам лет, господин де Бассомпьер? — спросил тот, невольно завидуя этому здоровяку, выглядевшему еще хоть куда.

— Пятьдесят, ваше величество.

— Хм, а мне казалось, вам больше…

— Те десять лет, что я был лишен возможности служить вашему величеству, я не считаю, — учтиво отвечал друг Генриха IV.

В конце февраля здоровье короля резко ухудшилось: у него началась дизентерия и сильный жар. В Сен-Жермен съехались все, кто только мог надеяться для себя на перемены к лучшему: зрители расселись в зале в ожидании последнего акта пьесы.

Утром выглянуло солнце и радостно засияло, не найдя на небе ни одной тучки. В спальне короля подняли шторы, и комнату залил яркий свет. Людовик велел откинуть полог кровати, посмотрел в окно. В утренней тишине до слуха доносилось далекое щебетание птиц. Он улыбнулся: весна!

Лакей Дюбуа принес на подносе большой стакан с целебной водой. Людовик старательно выпил все до капли. У него было такое чувство, что к нему приливают силы.

— Вот поправлюсь немного — и поеду в Пикардию, к армии, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Сир, об этом не может быть и речи! — строго возразил врач, в этот самый момент входивший в комнату. — Вы еще слишком слабы!

При виде этого черного каркающего ворона у Людовика сразу испортилось настроение.

— Вы невежда! — крикнул он со слезами обиды на глазах. — Все мои болезни — от ваших ненужных лекарств! Не стану их больше пить! Сегодня же еду в Версаль!

Врач попытался возразить, но король выгнал его вон и приказал одеваться. Однако, покончив с этой процедурой, сам понял, что погорячился. Сердце колотилось, ноги дрожали, подкатывала дурнота. И все же Людовик не привык быстро сдаваться. Для начала он решил просто пройтись — хотя бы по галерее Нового замка.

Двое слуг поддерживали его под руки; сзади шел Дюбуа со стулом. Время от времени король присаживался, чтобы передохнуть, затем вставал и упорно шел дальше. После этой «прогулки», мрачный как туча, он вернулся в спальню, разделся и лег в постель. Больше он уже не вставал.

Солнце стояло в зените и светило по-прежнему ласково, но Людовик велел опустить шторы. По счастью, приехал Мазарини, и они занялись делами.

Вечером в спальню короля вызвали его любимых певцов. Людовик полулежал в удобном римском кресле, настраивая лютню.

— Разучили ли вы псалмы Давида, господа? — спросил он. — Вот и отлично. Начнем.

Он заиграл на лютне. Камбефор запел чистым, звонким тенором, де Ниер вторил ему баритоном, сам король вел партию баса.

Они заканчивали четвертый псалом, когда появилась королева.

— О, у вас музыка! — воскликнула она радостно. — Вы выздоравливаете?

Король снова стал мрачен.