Алексей Михайлович - Сахаров Андрей Николаевич

— Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.

Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.

— Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.

Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.

Священник с каждым словом распалялся все более и более.

— А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!

Дерзкие эти слова точно пробудили Черкасского от страшного сна.

— Правду ли токо сказывает Поликарпишко, аль послышалось нам?

Он вскочил с земли и схватил священника за ворот.

— Вправду! — бросил кто-то в лицо ему. — По то наказует Бог род человеческий, что многие пошли по стопам волка Никона и споручника его — царя Алексея Михайловича!

— В батоги его!… В яму! Живьем! — не помня себя, заревел Черкасский.

— И то, брателки… Живьем его, в яму! — рванулось в толпе, и прежде, чем князь успел опомниться, его сбили с ног и скрутили веревками.

Спекулатари и дворецкий, чуя беду, отползли за яму и ринулись в тьму.

Боярин наддал плечом.

— Слободи! Иль…

Глумливый хохот заглушил его голос.

— Иль не поспеешь без креста подохнуть, князь?

Рыжая бороденка факела переплелась с черною княжескою бородою.

Вдруг глаза Черкасского остекленело уставились на склонившегося к нему мужика.

— Ты?

— Я, господарик… Как есть я, Корепин Савинка! Пришел еще единожды с тобой поборотися.

Языки огня лизнули лицо Черкасского. Священник сорвал с себя епитрахиль и накинул ее на князя.

— Не Божье то дело — огнем жечь господарей. Придет час, погреется он всласть в преисподней.

— Развяжите! Иль всех на дыбу, — исступленно ревел Черкасский. — Добром прошу, развяжите!

И смахнув с лица епитрахиль, лязгнул в волчьей злобе зубами.

Савинка, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов раздался ответный свист.

— Притомился я, — шлепнул Савинка господаря по животу и грузно уселся на его лицо. — А ты зубки-то, князюшко, не тупи об меня. Авось занадобится еще уголья в пекле грызть.

К усадьбе, озаренные факелами, бежали какие-то люди. Корепин вскочил.

— Будет тешиться. Время за дело!… Встречай, князь, ватагу разбойную.

Ватага, весело перекликаясь, ввалилась на двор и окружила Черкасского.

— Здорово, князь аргамачий!

Савинка вцепился в ноги связанного и снял шапку.

— А пожалуешь ли сам в могилушку, господарь, аль достойней сволочить тебя к ней?

В стороне, высоко подняв голову, молился отец Поликарп. Подле него неуверенно переминалась с ноги на ногу часть людишек, не знавшая, куда примкнуть.

Неожиданно священник выронил из рук образок и бросился к боярину.

— Не попущу издевы над князь-боярами! Не за тем служу я Христу, чтобы потакать расправам богопротивным.

Корепин дружески потрепал попа по плечу.

— Изыди, батько, с миром, покель я коленом тебя в тое могилу за князюшком не спровадил.

Священник испуганно огляделся, ища сочувствия, на, поняв по лицам людей, что ждать добра неоткуда, простер к небу руки.

— Прости им, Отче, не ведят бо, что творят.

— Ан ведаем, врешь! — свирепо оскалился Савинка. — Ты-то ведаешь ли, отец, что творишь?

Собрав последние силы, Черкасский подполз к ногам священника.

— Заступи!… Не дай погибнуть.

Отец Поликарп негодующе поглядел на Черкасского.

— Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.

Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.

— А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!

Священник богобоязненно поглядел на небо.

— Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?

— Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!

Савинка раскатисто захохотал.

— Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.

И сбросил князя в могилу.

— Хорони!

Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.

— Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.

Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.

Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.

— Псу псиная честь!

До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!

На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.

— Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.

— Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.

Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.

— Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.

Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.

— Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.

Примкнувшие к вольнице крестьяне вскочили на выведенных из конюшен княжеских аргамаков.

— С Богом! К третьей берлоге, — скомандовал Корепин и поскакал впереди в сторону леса.

Из окон трапезной повалили густые клубы едкого дыма. Занимался пожар.

ГЛАВА V

После смерти шведского короля, Карла X Густава, шведы заключили в Оливе с поляками мир, по которому обязались друг перед другом вести совместную борьбу против Руси. В то же время в Белорусии и на Украине поднялась новая волна мятежей. Положение Москвы заметно ухудшилось. Добрые вести о победах все чаще сменялись донесениями о тяжелых поражениях.

Алексей взволновался.

— Я сказывал, сказывал я, — топал он ногами на ближних, — колико раз сказывал, что не верую в великие завоевания! Все вы с Никоном государя во искушение вводите, суки! Отродье сучье!

Но Никон, Милославский и другие твердо стояли на своем. Переждав, пока царь извергнет весь запас гневных слов, они принимались доказывать необходимость продолжения войны.

— А казна?… Казну где сдобудете? — слезливо уже спрашивал царь.

— Сдобудем… Не кручинься, преславный, все сдобудем тебе, — упрямо отвечал патриарх. — А что до людишек, гораздо живучи людишки, всяческие напасти повынесут. Вынослив, гораздо вынослив российский смерд.

Милославский подсовывал царю кипы приказов о новых тяготах и мытах. Алексей с глубоким вздохом, не читая, подписывал бумаги. Чувствовали себя отменно одни лишь торговые люди, забрасывавшие царя богатыми дарами и на всех перекрестках превозносившие его мудрость и доброту. И, действительно, жилось им отлично — война, обрекшая страну на голодный мор и разорение, была для них желанным праздником.

Милославский отдал торговым гостям все кабацкие откупа и подряды на поставку для войск. Но важнейший торг, приносивший огромные барыши, Алексей объявил царской монополией. Торговлей льном, щетиной, конским волосом, медом, воском и всем, что вывозилось за рубеж, распоряжался исключительно царь, предоставивший богатые льготы «аглицким немцам».