Меня отвели к Семёну Михайловичу, который занимал в бараке отдельную комнату с чистой накрытой кроватью с письменным столом. Он оказался мужчиной лет сорока с очень мрачным лицом и грустным взглядом. Руки он мне не пожелал подать, а спрятал их за спину. Сначала я думал, что он сделал это намеренно, с желанием меня обидеть за то, что я — русский — ношу немецкий мундир и служу в разведке, но когда мы сели за стол и он стал угощать меня чаем, я увидел, что на всех десяти пальцах у него не было суставов с ногтями. На мой вопрос, где он потерял их, Семён Михайлович рассказал, что пальцы ему раздавили в НКВД, и подробно описал аппарат, для этого употребляющийся.
Семён Михайлович был по профессии инженер-водник, беспартийный, а до своего ареста — большой сторонник сталинских пятилеток. Однажды (в каком именно году, не помню) плотину, которую он строил, прорвало, его обвинили в саботаже, допрашивали много раз и сослали. Незадолго до войны он бежал с места ссылки с мыслью через Польшу пробраться в Германию, но по дороге был схвачен, посажен в тюрьму, а с начала войны отправлен в штрафной батальон, с остатками которого и попал в плен. На мой вопрос, какую книгу он пишет, Семён Михайлович рассмеялся и откровенно сознался, что книга выдумана им только для немцев с тем, чтобы получать от них бумагу, на которой он пишет учебники, лекции по математике и алгебре для желающих учиться пленных. На мое предложение работать у меня главным резидентом Семён Михайлович ответил неопределенно и попросил три дня для размышления; тогда же он обещал дать список подходящих для меня людей. Через три дня он принял мое предложение с условием, что, если работа у меня ему не понравится, он вернется в лагерь.
Начальство лагеря очень жалело о потере Семёна Михайловича. Из списка, данного мне последним, я отобрал еще восемь пленных, привез всех в Чудово и поселил в реквизированном мною для этой цели уютном домике с садом неподалеку от меня. Каждое утро я читал им элементарные лекции гго нашей работе и экзаменовал по пройденному накануне, а после обеда, всегда очень сытного, высылал их на практику за город. Часам к десяти вечера они приносили мне письменные сводки, в одиннадцать все ложились спать, чтобы со свежими силами утром приняться за учение и работу. Скоро характеры их и способности определились, и работа наша пошла дружно и успешно.
Особенно обратил на себя мое внимание агент по кличке Курица [594]. В прошлом он занимался уголовными делами, сидел несколько раз в тюрьме и был действительно прирожденным и талантливым провокатором. Стоило мне подсадить Курицу на два-три дня к арестованному, как Курица, какими-то ему одному ведомыми путями войдя в доверие к заключенному, узнавал от него всю подноготную. Товарищи мои мне очень завидовали, и иногда я «одалживал» им на время Курицу. Был среди моих агентов и сутенер, тоже очень хороший и старательный парень. Он горевал по поводу того, что его профессия вымирает в советской России. Очень умело входил он в доверие к пожилым женщинам, но в опасных положениях смелостью не отличался.
Семёну Михайловичу наша работа не понравилась, но я не отпустил его, как было условлено, в лагерь, а приказал заниматься хозяйственной частью группы, писать сводки и следить за моралью наших агентов. Постепенно у меня образовалась в городе хорошая сетка сотрудников, и мне удалось раскрыть несколько крупных дел.
Витебск, 1943 год
Начальником отряда, в который я был переведен, состоял капитан Шульце [595] — старый кадровый разведчик, человек лет сорока пяти, очень добрый, знавший о моей трагической любви и потому старавшийся меня развлечь и рассеять. Из этих же соображений меня не обременяли службой, и я имел полную возможность ознакомиться с жизнью Витебска, который особенно интересовал меня потому, что до этого времени я еще никогда не был в большом чисто русском городе.
Во главе города стоял бургомистр, молодой человек лет тридцати, не больше, фамилии которого я не помню. Он выдавал себя за белоруса-патриота и поэтому в присутствии немцев говорил только на белорусском языке, в остальное же время объяснялся по-русски. У него было много чиновников (во всяком случае, около ста человек), и ему же подчинялась наружная и уголовная полиция. Большим вором и взяточником он не был, но много пил. В дела полиции и городского самоуправления, кроме грабежей, немцы совершенно не вмешивались, но и ничем не помогали, предоставляя жителям самим заботиться о продовольствии, дровах, одежде и т. д.
Торговля процветала на удивление: лавки и магазины были повсюду, и хотя официально немцы каким-то образом должны были ограничивать их размах, практически их никто не трогал. Предприимчивые купцы «по-черному» ехали в Германию, Польшу, Австрию, а иные, говорят, добирались и дальше, закупая там товары, которыми бойко торговали в Витебске. В обороте были немецкие марки (настоящие и оккупационные), русские рубли (бумажные и золотые — последних, к моему удивлению, было очень много) и в обмен. Церквей было несколько, и среди населения считалось хорошим тоном посещать их по воскресеньям; служили всюду по-русски, попы были интеллигентными и народ не обирали, в политику не вмешивались, а занимались своими духовными делами. Я испытывал отрадное чувство, видя нормальную церковную жизнь и пастырей, с которыми мне служебно не надо было иметь дела [596]. Я тоже стал посещать главный храм города, куда по большим праздникам приказал ходить и своим агентам, и все мы там говели по очереди. Во дворе храмов после службы собирался всякий народ, но я приказал там никого не ловить из уважения к церкви, а хватать только не менее как за двести-триста метров от ограды.
В городе было две или три городские больницы, сильно запущенных из-за недостатка средств, но с очень хорошими докторами, которых немцы постоянно приглашали к себе для консультации. Было и несколько частных больниц, очень хороших и дорогих, которые обслуживали главным образом спекулянтов.
На главном вокзале всегда — днем и ночью — толпилась масса народа, и он представлял настоящий базар. Все покупали и продавали. Немецкие солдаты, ехавшие домой, закупали продовольствие. На приезжающих набрасывались торговцы, предлагали менять все на все, а кругом ходили пьяные казаки из антипартизанских отрядов, приехавшие на отдых в город. Перед вокзалом стояли носильщики и несколько извозчиков, а также бойкие молодые люди, предлагавшие перевозку на немецких автомобилях, принадлежавших казенным учреждениям и стоявших со своими немецкими шоферами на соседних улицах в ожидании клиентов [597]. Отойдя немного дальше от вокзала, вы были поражены обилием чайных и маленьких подвальных ресторанов, обычно замаскированных. Цены всюду и на все были ужасные, но все эти заведения были полны и всюду в них пили водку (польскую), самогон, немецкое пиво, балтийское вино из фруктов и просто чистый спирт. Еда в этих ресторанах тоже была в изобилии.
В Витебске в это время имелись также и публичные дома, чего ни до, ни после в России я не видел, причем были дома для немцев и русских войск, официально разрешенные, там нередко происходили страшные драки: русские штурмовали дома для немцев. Вечерами по некоторым улицам разгуливали девицы легкого поведения и тоже совершенно открыто зазывали к себе гостей — полиция их не трогала. Кино[театры] были, только фильмы в них шли немецкие, но, правда, с чисто русскими надписями. Посещались они не очень охотно. Было также два русских театра, пользовавшихся большим успехом. Во многих кафе и ресторанах по вечерам устраивались танцы, хотя официально это и не разрешалось. В городе была также тюрьма, подчинявшаяся бургомистру, в которую сажали приговоренных русским судом, имевшимся при городской управе.
