– Очень забавные вещи вы мне рассказываете, – рассмеялся мосье Гриффар, с некоторым, однако, недоумением: зачем ему знать их столь уж досконально.
– Увы, придется уж вам меня выслушать, коли хотите и остальное понять. Есть в венгерском языке еще одно злокозненное выражение: «Intra dominium et extra dominium», что по-французски значит «в имении и вне имения». Ну вот, если ты «вне» поместья, так ни с чем и оставайся, имей хоть полнейшее-располнейшее право на него, а кто «в нем», хоть стократ самозванец, тот и будет там сидеть и над тобой же насмехаться, потому что волен тянуть с делом, сколько его душеньке угодно. Так и со мной. Представьте: богатейший майорат, полтора миллиона дохода почти уже у вас в руках, вы мчитесь туда, чтобы принять наследство, и вдруг находите свое место занятым.
– Понятно, Монсеньор, – сказал банкир со странной усмешкой, – значит, и в вашем богатом майорате тоже «intra dominium» сидит какой-то самозваный кознодей, который не желает уступать своих прав и упрямо держится за один параграф в той большущей книжище, гласящий: «Прижизненного наследования не бывает».
– Так вы знаете?… – сделал наш денди большие глаза.
– Только то, что злонамеренный узурпатор, который распоряжается вашим наследством, – не кто иной, как собственный ваш дядя. Дядя, у которого, когда его разбивает удар и ему пускают кровь, хватает бестактности прийти в себя и опять завладеть вашим именьем, ставя вас в трудное положение. Ведь как ни толста и обширна та книга, ни одна самая малая статейка в ней не дает все-таки права вчинить дядюшке иск за то, что он не помер.
– Вы хотите меня дезавуировать?! – вскричал, вскакивая, Карпати. – Ведь я же всем и каждому говорю, что начинаю процесс.
– Успокойтесь, – усадил его банкир. – Все вам верят, и прекрасно. Правда нужна только мне, потому что я банкир. А я имею обыкновение молчать. Мне семейные тайны непальского махараджи известны не хуже, чем образ жизни самого высокопоставленного испанского гранда. И embarras de richesse, затруднения из-за богатства одного выгодны мне не меньше, нежели прикрываемая показной роскошью бедность другого. Я могу дать точный отчет об имущественном положении любого иностранца, приезжающего в Париж с какой угодно помпой и по какой угодно дороге. На днях прибыли три венгерских графа: двое пешком обошли всю Европу, а третий на пароходе вернулся из Америки, ни разу за все путешествие не покинув верхней палубы. Но я-то знаю: у всех троих хозяйство налажено дома так отлично, что они и меня бы еще могли деньгами ссудить. Зато князь с очень звучным именем из одной северной державы, который прикатил недавно через ворота Сен-Дени (шестерка белых коней, карета раззолочена, стремянные в шляпах с перьями: уж, кажется, богач, но мне-то лучше знать), – у того, у бедняги, все состояние умещается в кошельке, потому что на имения его наложен секвестр за какую-то политическую прокламацию.
– Хорошо, сударь, но мне-то вы зачем все это рассказываете?
– В доказательство того, что тайны сердечные и карманные всегда были и будут, но повелители финансового мира умеют их не только выведывать, но и хранить, и вы в ваших деликатных обстоятельствах смело можете говорить всем о них прямо противоположное, не рискуя даже тени сомнения вызвать ни у кого.
– Enfin, [86] какая же польза мне от этого?
– Ах да, – хлопнул банкир себя по лбу, – вы хотите сказать, что куда приятней, если б все знали ваш секрет, кроме меня одного, и вы бы пришли мне рассказать совсем о другой болезни, нежели та, которой страдаете. Это естественно: но ведь я – врач-практик, я и по цвету лица все симптомы узнаю… А что, ежели мне все-таки попытаться вылечить вас?
Абеллино понравилась эта ироническая тирада.
– Что ж, посчитайте пульс, – только карман щупайте, не руку, – пошутил он.
– В этом нет нужды. Разберемся сначала в симптомах. Итак, у нас легкое несварение желудка тысяч этак из-за трехсот франков долга?
– Вам лучше знать. Суньте что-нибудь кредиторам моим, чтобы отвязались.
– Ну что вы, жаль ведь этих бедняг. Обойщику, каретнику, конеторговцу да не заплатить? Это же убийству равносильно. Кто на это пойдет? Лучше их удовлетворить.
– Но из каких же средств? – вне себя вскричал Абеллино. – Я не дон Хуан де Кастро, [87] не могу ус свой в Толедо заложить. Да и нет у меня усов: сбрил.
– А что вы будете делать, если все-таки от вас не отстанут?
– Пулю в лоб – и вся недолга.
– Нет, этого вы не сделаете. Что скажут в свете? Благородный венгерский дворянин стреляется из-за нескольких паршивых сотен тысяч?
– А что скажут, если из-за этих нескольких паршивых сотен тысяч он позволит упрятать себя в тюрьму?
Банкир, улыбаясь, положил ободряюще руку ему на плечо.
– Попробуем вам как-нибудь помочь.
Ничто выразительней не обличало в нем парвеню, [88] чем эта улыбка, это снисходительное похлопыванье по плечу.
Карпати же в эту минуту и на мысль не пришло, что он, потомок знатнейших феодальных баронов, отдается под покровительство бывшего пирожника с улицы Рамбюто.
Банкир уселся рядом на широкое канапе, понудив тем самым Абеллино выпрямиться.
– Вам, – мягко, дружелюбно сказал он, – надобны сейчас триста тысяч. Думаю, вас не смутит, если я попрошу вернуть мне шестьсот, когда к вам перейдет майорат?
– Fi donc! [89] – бросил презрительно Карпати, в ком на миг пробудилась дворянская гордость, и холодно отстранился, высвобождая свой локоть из руки Гриффара. – А вы-таки ростовщик.
Тот, не поморщась, проглотил пилюлю и попытался подсластить ее шуткой.
– По латинской пословице: «bis dat, qui cito dat» – вдвойне дает, кто дает немедленно. Почему же мне и обратно вдвойне не попросить? К тому же, сударь, деньги – это товар, и если урожай бывает сам-десять, отчего во столько же не вырасти и деньгам? Примите во внимание и риск: ведь это самое что ни на есть рискованное помещение капитала! Смерть может настигнуть вас раньше вашего родича, чье наследство вы хотите получить. С лошади упадете на парфорсной охоте или на бегах и шею себе сломаете; на дуэли убьют; простуда, лихорадка, наконец, – и плакали мои триста тысяч, можно траур по ним на шляпу нацеплять. Но пойдем дальше. Недостаточно ведь долги уплатить, вам и на дальнейшую жизнь понадобится хотя бы вдвое против того ежегодно. Прекрасно. Я и эту сумму готов выдать вам вперед.
Карпати поворотился к банкиру с любопытством:
– Вы шутите?
– Нисколько. Стоит рискнуть миллионом, чтобы выиграть два, а двумя ради четырех и так далее. Я с вами говорю начистоту. Много даю – много и беру. Вы сейчас не в лучшем положении, чем дон Хуан де Кастро, который заем получил у толедских сарацин под залог своих усов. Так вот будем считать, что и у венгерского дворянина усы ничуть не хуже. Предлагаю вам под них сколько пожелаете и спрашиваю прямо: кто, кроме меня да толедских мавров, решался еще на такое предприятие – и решится ли когда-нибудь?
– Ладно. По рукам, – вполне серьезно отнесся к предложению Карпати. – Вы мне даете миллион, а я вам – вексель на два с обязательством уплатить по смерти дяди.
– А если волею парок нить его жизни окажется долговечнее, нежели миллион в ваших руках?
– Тогда вы мне другой дадите и так далее. У денежек ваших обеспечение надежное: венгерский дворянин – раб своего имения, он, кроме законного наследника, никому передать его не может.
– И вы совершенно уверены, что законным наследником можете быть только вы?
– Никого другого после смерти Яноша Карпати не останется, носящего эту фамилию.
– Это-то я знаю. Но Янош Карпати может ведь и жениться.
– Вы себе моего дядюшку этаким галантным кавалером представляете? – расхохотался Абеллино.
– Нет, наоборот. Мне прекрасно известно, что он уже на ладан дышит. Организм его подорван излишествами, и если дядя ваш их не прекратит, не изменит немедленно образа жизни, – на что надежды очень мало, как мне его ни жаль, – то, думаю, больше года ему не протянуть. Вы простите, что я так откровенно о вашем дражайшем родственнике изъясняюсь, о возможном его конце.
