Если бы в то время, к которому относится начало нашего рассказа, кузина Бетта согласилась одеваться по последней моде, если бы она, как все парижанки, научилась носить модные вещи, она могла бы еще быть «приличной» и «приемлемой»; но она держалась с грацией палки. А в Париже женщина, лишенная обаятельности, немыслима. Итак, черные волосы, суровые прекрасные глаза, резкие черты лица, калабрийская смуглость сухой кожи, все то, что сообщало кузине Бетте сходство с фигурами, изображенными Джотто [20], и чем сумела бы воспользоваться настоящая парижанка, — все это в соединении с нелепым нарядом делало ее уморительной, и порою она напоминала обезьяну, обряженную в женское платье, которую водят напоказ публике мальчишки-савояры. Так как ее хорошо знали в домах, соединенных между собою узами родства, и свои общественные связи она, будучи домоседкой, ограничивала только этим кругом, ее странности никого уже не удивляли, а на парижских улицах с их бешеным движением ее особа не привлекала ничьего внимания, ибо в Париже замечают только красивых женщин.
Причиной веселого смеха Гортензии была победа, одержанная ею над кузиной Беттой: преодолев наконец ее упорство, Гортензия вырвала признание, которого тщетно добивалась почти три года. Как бы ни была скрытна старая дева, есть в ее душе одно чувство, способное заставить ее нарушить обет молчания: чувство это — тщеславие! Вот уже три года, как Гортензия, подстрекаемая пробудившимся в ней женским любопытством, досаждала Бетте вопросами, в которых, впрочем, сказывалась полнейшая ее наивность: она желала знать, почему кузина не вышла замуж. Посвященная в историю с пятью отвергнутыми искателями руки кузины Бетты, шалунья сочинила целый роман. Вообразив, что у кузины Бетты есть какая-то любовная тайна, Гортензия, подшучивая над ней, говорила: «Мы, молодые девушки!..» — имея в виду себя и кузину. Обычно кузина Бетта отвечала ей в том же шутливом тоне: «А кто вам сказал, что у меня нет возлюбленного?» Возлюбленный кузины Бетты, мнимый или настоящий, стал с той поры предметом безобидных шуток.
Эта домашняя война длилась уже два года, и вот однажды, едва кузина Бетта успела войти в комнату, Гортензия встретила ее вопросом:
— А как поживает твой возлюбленный?
— Хорошо, — отвечала кузина, — только сейчас он, бедняжка, немного прихворнул!
— Ах, он, оказывается, хрупкое существо? — смеясь, спросила баронесса.
— Ну конечно, ведь он блондин... Такая чернушка, как я, может любить только блондинов, томных, как луна.
— Но кто же он такой? Чем он занимается? — сказала Гортензия. — Не королевич ли он?
— Королевич от молотка и стеки, как я королева от катушки и иголки. Неужто такую нищую, как я, может полюбить какой-нибудь богач, владелец особняка и государственной ренты, какой-нибудь герцог либо пэр Франции или прекрасный принц из твоих волшебных сказок?
— Ах, как бы мне хотелось увидеть его! — воскликнула Гортензия, дурачась.
— Тебе хочется посмотреть на человека, который мог полюбить такую старую козу? — отвечала кузина Бетта.
— Верно, какой-нибудь старый уродливый чинуша с козлиной бородкой? — заметила Гортензия, поглядывая на мать.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, сударыня!
— Стало быть, у тебя все же есть возлюбленный? — торжествующе спросила Гортензия.
— Да-с! У тебя вот нет, а у меня есть! — язвительно отвечала кузина Бетта.
— Но если у тебя есть возлюбленный, почему же ты не выйдешь за него замуж, Бетта? — сказала баронесса, сделав знак дочери. — Вот уже три года, как идет о нем речь, ты имела время его изучить, и если он по-прежнему верен тебе, следовало бы поскорее покончить с положением, для него томительным. Впрочем, это твое дело! И затем, если он молод, пора тебе подумать о том, чтобы иметь опору в старости.
Кузина Бетта пытливо поглядела на баронессу и, увидев, что она шутит, сказала:
— Ну, это одно и то же, что поженить голод и жажду: он рабочий, я работница, а если у нас будут дети, они тоже станут рабочими... Нет, нет, мы любим друг друга духовно... Это дешевле обходится!
— Почему ты прячешь его? — спросила Гортензия.
— На нем рабочая блуза, — отвечала, смеясь, старая дева.
— А ты его любишь? — спросила баронесса.
— О, конечно! Я люблю этого херувима ради него самого. Вот уже четыре года я ношу его образ в своем сердце.
— Ну а если ты любишь его ради него самого, — сказала баронесса серьезно, — и если он вправду существует, ты перед ним очень виновата. Ты не знаешь, что значит любить.
— О, все мы знаем это от рождения!.. — сказала кузина Бетта.
— Нет, есть женщины, которые любят и все же остаются эгоистками, и ты одна из них!..
Лизбета опустила голову, и взгляд ее привел бы в трепет всякого, кто бы его уловил, но она не поднимала глаз от вышивания. .
— Если б ты представила нам своего воображаемого возлюбленного, Гектор мог бы устроить его на какую-нибудь хорошую должность.
— Это невозможно, — сказала кузина Бетта.
— Но почему?
— Он, кажется, поляк, эмигрант...
— Повстанец? — воскликнула Гортензия. — Какая ты счастливая!.. Он участвовал в заговоре?
— Да, он дрался за Польшу. Он был преподавателем в гимназии, ученики которой подняли бунт, а так как его назначил туда великий князь Константин [21], ему нечего было ждать пощады...
— Преподавателем чего?
— Рисования!..
— И он бежал в Париж после поражения?..
— В тысяча восемьсот тридцать третьем году он всю Германию пешком прошел...
— Бедный молодой человек! А сколько ему лет?..
— Только что минуло двадцать четыре года, когда началось восстание, а теперь ему двадцать девять лет...
— Значит, он на пятнадцать лет моложе тебя, — сказала баронесса.
— Чем же он живет? — спросила Гортензия.
— Своим талантом.
— А-а!.. Он дает уроки?
— Нет, — отвечала кузина Бетта, — он их получает, и какие жестокие!..
— А имя у него красивое?
— Венцеслав!
— Богатое, однако, воображение у старых дев! — вскричала баронесса. — Ты так рассказываешь, будто все это чистая правда, Лизбета!
— Неужели ты не видишь, мама, что ее поляк приучен к кнуту, а Бетта напоминает ему эту прелесть родных краев.
Три женщины расхохотались, а Гортензия запела: «О Венцеслав! Кумир души моей!» — на мотив «О Матильда!..». И на несколько минут как будто заключено было перемирие.
— Девчонки воображают, что их одних только и можно любить, — сказала Бетта, взглянув в упор на Гортензию, когда та подошла к ней.
— Послушай, — отвечала Гортензия, оставшись наедине со своей кузиной, — докажи мне, что Венцеслав не выдумка, и я подарю тебе мою желтую кашемировую шаль.
— Ну, слушай. Он — граф.
— Все поляки графы.
— Но ведь он не поляк, он из Ли... ва... Ливо...
— Из Литвы?
— Нет
— Из Ливонии?
— Да, да!
— А как его фамилия?
— Ну, хорошо, поглядим, способна ли ты хранить тайну...
— О кузина, я буду нема...
— Как рыба?
— Как рыба!
— Клянешься вечной жизнью?
— Клянусь!
— Нет, поклянись лучше своим земным счастьем!
— Клянусь!
— Ну, ладно! Имя его граф Венцеслав Стейнбок!
— Погоди, так звали одного из генералов Карла Двенадцатого.
— То был его троюродный дед! Отец его поселился в Ливонии после смерти шведского короля; но он потерял все свое богатство во время кампании тысяча восемьсот двенадцатого года и умер, оставив ребенка восьми лет без всяких средств. Великий князь Константин, из уважения к имени Стейнбоков, принял его под свое покровительство и поместил в школу...
— Я не отрекаюсь от своих слов, — отвечала Гортензия, — дай мне какое-нибудь доказательство, что он действительно существует, и ты получишь мою желтую шаль! Ах, что за цвет! Ну, право, как будто нарочно создан для брюнеток!
— А ты сохранишь мою тайну?
