Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 174
Прошло десять дней. И снова в яму была спущена лестница. – Джура, вылезай! – раздался злобный голос.
Джура пытливо смотрел в глаза Чжао.
– Терпи и молчи, что бы ни было! – сказал Чжао значительно. – Может, убежишь, – шепнул Саид.
Наверху Джуру поджидали пять человек. Ему связали руки и ноги и, привязав к коню, повезли куда-то.
Был такой же ясный день. Джура смотрел на покрытые снегом далекие горы и жадно дышал полной грудью. Окруженный охраной, он проехал по тем же улицам города. У тех же резных ворот двухэтажного дома старший из стражи крикнул:
– Эй, Юнус!
В воротах открылось окошко, и в нем показался большой толстый нос и блестящие глаза.
– Хоп, – сказал обладатель этого носа.
Загремели засовы, заскрипели ворота, и Джура очутился во дворе. Так, связанного, на лошади его ввезли во второй двор. Посреди второго двора под тенистыми деревьями, возле большого водоема, высился помост с крышей. На кошмах и расшитых подушках лежал толстяк Кипчакбай, одетый в яркий шелковый халат. Люди, сопровождавшие Джуру, сложив руки на животе, низко кланялись. Один из них шепотом сказал Джуре:
– Приветствуй раиса Кипчакбая.
Но Джура гордо промолчал: ещё не зажили раны от первой встречи с Кипчакбаем.
Из широкого водоема, журча, струился арык.
Указательным пальцем левой руки, украшенным толстым перстнем, Кипчакбай чесал за ухом кошку, разлегшуюся перед ним на подушке, и бросал крошки большому золотисто-красному петуху. Кипчакбай молча рассматривал Джуру. После продолжительного молчания он приказал развязать веревки и снять его с коня. Джура, став на землю, пошатнулся: у него затекли ноги. – Целуй! – сказал ему Кипчакбай, протягивая свою пухлую руку. Но Джура не двинулся с места.
– Ты разве не знаешь, кто я?
– Знаю, – ответил Джура, глядя на него исподлобья. – Мой приказ – закон для правоверного. Или ты неверующий? Говори, собака!
Кипчакбай сел на подушки и свесил ногу за край помоста. – Целуй! – сказал он, протягивая ему ногу.
Джура отвернулся. Кипчакбай сжал кулаки и топнул ногой. Петух отскочил и захлопал крыльями.
– Эй, Махмуд! – крикнул Кипчакбай.
Прибежал тщедушный старик. Его выпирающий вперед подбородок почти смыкался с огромным горбатым носом.
– Садись, – сказал Кипчакбай Джуре и бросил ему подушку. Джура, поджав ноги, сел там же, где стоял. Кипчакбай кивнул стражам, и они сели возле помоста на голую землю. – Услади нам слух, Махмуд: расскажи этому охотнику его будущее.
Махмуд принес дутар и хотел сесть возле Кипчакбая, но тот толкнул его ногой.
– Садись возле Джуры.
– Нет, нет, я старик, я боюсь! – умоляюще сказал Махмуд, пододвигаясь к Кипчакбаю.
Тот усмехнулся и разрешил ему сесть у своих ног. «Почему певец меня боится?» – удивился Джура. А Махмуд пел:
Я, переживший гола, Махмуд, черный от черного дыма юрт,
Сколько видал, сколько слыхал, сказов рассказывал, песен певал!
Но даже и я, переживший года, не видел и вряд ли увижу когда
Мужа храбрее тебя, батыр!
Это тобою гордится мир!
О тонколицый Джура-исполин, много прошел ты горных вершин.
Сотни потоков в горном краю пеной омыли грудь твою!
Свистнешь, могучий, громче пурги – дряблобрюхие вздрогнут враги,
Вислоухие хвастуны, важные только возле жены…
Тучей морозной ты упадешь; грозномогучий, врагов обойдешь,
Будешь стрелять их, будешь крошить, будешь калечить, не дашь им жить!
Дверь позлащенную, из серебра ты поднимешь, батыр Джура,
Над высоким своим седлом острым булатным своим мечом!
Будь Кипчакбаю другом ты – жизнью станут эти мечты!
Войлоки с вражеских юрт обдерешь – на потники их изрежет твой нож.
Слушай, Джура, Махмуда слова: юрты врагов разберешь на дрова!
В сорокадневных пустынях пески, но ты в них откроешь, Джура, родники.
Там, среди самоцветных камней, будешь поить и мыть коней!
Будь Кипчакбаю другом ты – жизнью станут эти мечты!
Лучших коней – жеребцов и кобыл, – чтобы огонь под копытами бил,
Сильной и ловкой рукою в борьбе лучших коней ты добудешь себе.
Время настало: на волю пора, сердце железное, храбрый Джура,
С жилами крепче каменных гор, взором, пылающим, словно костер!
Будь Кипчакбаю другом ты – жизнью станут эти мечты!
В яме глубокой сохнешь ты, беркут, рожденный для высоты.
Дева Зейнеб, светлее дня, сядет сзади тебя на коня.
Будь Кипчакбаю другом ты – жизнью станут эти мечты! [44]
Звучание струн наполняло уши Джуры свистом горного ветра, звоном потоков и гулом битв. Он невольно застонал. Мечты о свободной и счастливой военной жизни, о мести, претворившись в надежду, поддерживали молодого охотника, помогая ему переносить неволю.
Любовь к родным горам, родному кишлаку зажгла его глаза ярким блеском и окрасила щеки румянцем. Этот румянец был отблеском того внутреннего пожара, в котором сгорали его мальчишеские и юношеские заблуждения.
И вот самые сокровенные мысли и надежды, затаенные глубоко в душе молодого охотника, враги вырвали и бросили ему в лицо! Слова: «Будь Кипчакбаю другом ты – жизнью станут эти мечты!» – ранили его насмерть.
Басмачи – это раскаленные шомпола, кровь, страдания, горе и слезы. А Зейнеб, его Зейнеб!… От этих песен можно сойти с ума! – «О благоуханное дыхание молодости! – пел Махмуд. – О свобода, свобода, свобода, свобода!…»
– Замолчи, проклятый, замолчи! – закричал Джура. Басмачи, сидевшие возле Кипчакбая, вскочили, выставив вперед ружья.
– Пой, – усмехаясь, приказал Кипчакбай перепуганному Махмуду. И тот продолжал петь.
Джура бросился на певца, но стража Кипчакбая оттолкнула его. Тогда он закрыл руками уши, но Кипчакбай велел завязать ему руки на спине.
– Не мучь! Лучше убей! – кричал Джура.
– Сознайся: ты убил Артабека? – сладким голосом спросил Кипчакбай.
– Да, я! Я никогда не скрывал этого.
