Перед стеной времени - Юнгер Эрнст

Каменный век – это не только эпоха, но и морфологическое понятие, применимое к современности как этнографически, так и индивидуально. Шпенглер утверждает, что в любом народном собрании можно увидеть «неандертальца», и само по себе это утверждение верно, досаду вызывает лишь полемическая позиция, несправедливая по отношению к обеим сторонам. В сравнении с нашим временем каменный век действительно был золотым. Вероятно, тогда человек мог чувствовать себя бесконечно счастливее, а также защищеннее. Ведь в то время не существовало ни полисов, ни политики.

С этим соглашаются даже авторы, питающие по отношению к «примитивности» цивилизаторский ужас, подобный тому, который испытывали перед обитателями Огненной Земли путешественники XVIII века и даже Дарвин. Эпикуреец Тит Лукреций Кар в своей дидактической поэме «О природе вещей» создает мрачную картину беззащитности первых людей перед стихией и дикими зверями, после чего, однако, говорит:

Этот фрагмент примечателен, кроме всего прочего, тем, что здесь уже принимается в расчет опасность несчастного случая, аварии в нашем сегодняшнем понимании.

Как известно, гавайские туземцы поначалу приняли Кука дружелюбно, а убит он был лишь после того, как один из членов его команды нарушил табу. Вообще говоря, при встрече исторического и каменного века мы почти всегда показываем себя в невыгодном свете. Дело начинается с нарушения табу и кончается истреблением [аборигенов]. Великие экспедиции первооткрывателей принадлежат к числу наших самых волнующих и в то же время самых мрачных авантюр. Если у цветных народов сложилось о нас не лучшее мнение, это можно понять.

Вернемся ненадолго к неандертальцам. Черепной индекс – такой же нелепый критерий измерения культуры, как и потребление мыла. Соотношение параметров мозговой коробки – сугубо зоологический показатель. Дух обитает во всем человеке, а не только в его голове. Мозг же, с другой стороны, может превратиться в паразитирующий орган. Подлинный отличительный признак культуры заключается не в высоте сознания, а в бессознательной гармонии, в том, надежно ли сохраняется мечта внутри жизненных круговоротов. Песня, искусство – вот истинное свидетельство культуры.

Гесиод повествует о временах изобилия, когда день работы приносил урожай, которого хватало на год. В этом отношении каменный век тоже сближается с золотым, и причина не в том, что дары земли делились на небольшое число людей, в результате чего доля каждого оказывалась достаточно внушительной. (Хотя малочисленность человечества, несомненно, такая же черта того времени, как черта нашего – население в несколько миллиардов.) Дело также не в том, что климат был лучше, а почва плодороднее. Представим себе какое-нибудь хлебное дерево, которым может прокормиться целая полинезийская семья, или банан – musa paradisiaca [52], чьи плоды первооткрыватели называли адамовыми или райскими фигами, или огромные початки кукурузы – все эти свидетельства былого изобилия проникают в наш мир, как ветви мощного дерева, нависшие над оградой старого сада. Или представим себе бесчисленные стада, пасущиеся на безлесных окраинах ледников – они тоже пришли в современность из далекого прошлого вместе с мощными буйволами североамериканских прерий, северными оленями, населяющими тундру, стаями арктических птиц и реками, в которых лососи плавают, соприкасаясь боками.

Но и это при встрече с историческим человеком подвергается истреблению. Причина не столько в превосходстве его оружия над оружием древних (матросы убивали додо и морских коров обыкновенными дубинами), сколько в том, что он видит животное в свете иного номоса и иных, более мелочных, хозяйственных соображений, что еще раз свидетельствует о его духовном обнищании.

Очевидно, человек каменного века еще не знал охоты ни в нашем понимании, ни даже в понимании магической эпохи героев, пришедших ему на смену. Мы убедимся в этом, если сравним сохранившиеся произведения искусства: например, альтамирскую «картинную галерею» и рельеф, на котором изображен ассирийский царь в боевой колеснице, убивающий львов. С появлением героического человека смысл охоты меняется. Она превращается в привилегию, в рыцарское ремесло, в атрибут монаршей власти. Именно так описал ее Ортега-и-Гассет в своем блестящем «Размышлении об охоте».

В этом смысле она не просто забава, к которой сильные мира сего по сей день прибегают, разнообразя свой досуг. Это воспоминание о тех временах, когда каждый был королем и владел охотничьими угодьями. Использование лошадей и повозок, а в еще большей степени – скотоводство и земледелие ограничили изначальные права охотника. Теперь его задачей стало предотвращение ущерба, наносимого дикими животными сельскому хозяйству. Миф изобилует описаниями кровопролитной охоты и связанных с ней распрей. Вспомним, к примеру, историю Мелеагра и Аталанты, [с трудом одолевших свирепого вепря, разорителя и убийцу]. Геракл, прообраз всех героических властителей, был также непревзойденным охотником. В эпоху героев существовали территории и виды животных, предназначенные исключительно для монаршей охоты. Вероятно, именно тогда ареал обитания львов, изначально включавший и Европу, и Азию, стал сокращаться. В Северной Африке их истребление началось только в наше время.

В древности охота была совсем не такой. Какой именно – можно лишь предполагать, исходя из этнографических данных. Много новых сведений сулят обнаруженные наскальные рисунки: их число продолжает расти, как и глубина их толкования. Прежде чем превратиться в королевскую привилегию, охота была магически оберегаемым природным правом человека. Не только убийство животного, но даже срубание дерева предполагало возмещение, жертву, и то, что мы сегодня называем искусством ледникового периода, по сути, выполняло магическую функцию. На это указывает хотя бы выбранное для рисунков место – пещеры, где древние охотники не жили, как не живут сегодняшние бушмены, лапландцы или индейцы. Можно предположить, что животное почиталось как воплощение силы духа Земли – отсюда и большое количество табу, отголоски которых до сих пор прослеживаются в охотничьих законах, обычаях и суевериях.

Охота, рыбная ловля, собирательство – так, судя по всему, древний человек использовал первоначальное изобилие. Скотоводство, возделывание земли – это уже признаки нужды, возникшей то ли из-за уменьшения количества пищи, то ли из-за увеличения количества ртов. Появляются доселе неизвестные формы принуждения: прежде всего устанавливаются границы. Номос пастуха и крестьянина отличается от того закона, которого придерживался охотник.

То, что земледелец Каин убил пастуха Авеля, может показаться бессмысленным. Смысл, однако, есть, и он заключен в родственной связи между проведением границ и войной. Крестьянин охраняет границу строже, чем вольный пастух, кочующий по просторам со своим стадом. В его жизни границы не играют такой важной роли, как направления. Авраам говорит Лоту: «Да не будет раздора между мною и тобою, и между пастухами моими и пастухами твоими, ибо мы родственники; не вся ли земля пред тобою? отделись же от меня: если ты налево, то я направо; а если ты направо, то я налево» (Быт. 13:8–9).

Итак, для пастуха сохраняется хотя бы право выбора между левой и правой стороной. Охотник привык к еще большей свободе, и он оказывается первым, кто должен ею поступиться, когда наступает пора ограничений. Выстраивается цепочка: бушмена вытесняет скотовод гереро, а его, гереро, вытесняет фермер. Но древний охотник не вытеснял дичь из леса. Поэтому Земля защищала его на протяжении многих тысячелетий.