Путешествие на край ночи - Селин Луи Фердинанд

В публичных домах, которые он посещал время от времени, мосье Пюта оказывался требовательным и настаивал на том, что его не следует принимать за мота. «Я, душенька, не англичанин, — предупреждал он сразу. — Я знаю толк в работе! Я французский солдат, которому некуда спешить». Это он объявлял для начала. Женщины очень его уважали за то, что он с таким благоразумием получал удовольствие. Конечно, он любил удовольствия; но его не надуешь! Словом, это был мужчина! Он пользовался своей близостью к этому кругу, чтобы совершать кой-какие сделки через экономку, которая как раз не верила в биржевые ценности. Что касается воинской повинности, то мосье Пюта переходил с удивительной быстротой от отсрочек к бессрочному отпуску. Вскоре после бесчисленных медицинских осмотров он был окончательно освобожден.

Одной из величайших радостей жизни было для него смотреть на красивые икры или, если возможно, трогать их. В этом отношении он стоял выше своей жены; та отдавала себя коммерческим интересам без остатка. При одинаковых достоинствах в мужчине как будто легче встретить какое-то беспокойство, чем в женщине, как бы этот мужчина ни был ограничен и туп. В сущности, в его натуре можно было найти художественные зачатки, у этого Пюта. Есть много мужчин, которые в смысле искусства не идут дальше этой мании красивых икр.

Мадам Пюта была очень счастлива, что у нее нет детей. Она так часто выражала свое удовольствие по поводу своей бездетности, что ее муж в свою очередь сообщил об этом экономке публичного дома. «Но ведь надо же, чтобы чьи-нибудь дети шли туда, — отвечала она в свою очередь, — ведь это же долг!» Правда, война несла с собой обязанности.

Министр, которого Пюта обслуживал на автомобиле, тоже был бездетен; у министров детей не бывает.

Около 1913 года еще один сверхштатный приказчик служил в этом магазине, исполняя всякие мелкие поручения. Его звали Жан Вуарез, и он по вечерам работал «статистом» в небольших театрах, а днем посыльным у Пюта. Он тоже довольствовался очень маленьким жалованьем, но как-то оборачивался: он исполнял поручения пешком так же быстро, как в метро, поэтому мог класть в карман плату за проезд. Чистая прибыль. Правда, у него попахивали ноги, но он знал это за собой и просил меня предупреждать его, когда в магазине нет клиентов, чтобы он мог войти туда, не причиняя никому вреда, и производить, не торопясь, свои расчеты с мадам Пюта. Как только деньги были сданы в кассу, его немедленно отсылали ко мне, в комнату за магазином. Его ноги сослужили ему службу также и во время войны. Он слыл самым проворным связистом своего полка. Когда он уже выздоравливал, он пришел навестить меня в Бисетр, и тогда мы и решили вместе сходить к нашему бывшему хозяину стрельнуть у него деньжат. Сказано — сделано. Когда мы подходили к бульвару Мадлен, там как раз кончали расстановку в витрине.

— Кого я вижу! — удивился немного мосье Пюта. — Какая приятная встреча! Заходите! У вас хороший вид, Вуарез! А у вас, Бардамю, что-то неважно, братец мой! Впрочем, о чем тут говорить! Вы еще так молоды. Здоровье вернется. Везет же вам все-таки! Говорите, что хотите, но вы переживаете необыкновенные минуты, а? Там! На воздухе! Это, друзья мои, история, или я уж совсем ничего не понимаю! И какая история!

Мы ничего не отвечали мосье Пюта: пускай говорит что угодно, пока мы еще не стрельнули деньжат…

Вот он и продолжал:

— О да! Трудно там, в окопах! Трудно! Но трудно и здесь, знаете ли?.. Вы были ранены, не правда ли? А я совершенно выбился из сил. Столько ночных дежурств за эти два года! Вы себе не представляете! Подумайте! Абсолютно без сил! Улицы Парижа ночью — без света, друзья мои! Править машиной, да еще часто с министром! Да поскорей! Вы не можете себе этого представить! Можно десять раз за ночь разбиться насмерть!

— Да, — подчеркнула мадам Пюта, — и иногда с министром бывала его жена…

— Да, и это еще не все…

— Ужасно! — подхватили мы хором.

— А собаки? — спросил Вуарез из вежливости. — Где они? Выводят ли их еще гулять в Тюильри?

— Их пришлось прикончить. Они вредили нам. В магазине нельзя больше держать немецких овчарок.

— Такая жалость! — пожалела жена. — Но новые собаки тоже очень милые. Шотландские… От них немножко пахнет. Это не то что немецкие овчарки, помните, Вуарез? От них, можно оказать, никогда ничем не пахло. Их можно было держать в закрытом магазине даже после дождя…

— О да! — прибавил мосье Пюта. — Не то что от ног этого несчастного Вуареза! От них все еще несет, Жан? Ну и парень!

— Немножко еще, кажется, несет, — ответил Вуарез.

В этот момент вошли клиенты.

— Я вас не задерживаю, друзья мои, — заметил мосье Пюта, который был главным образом заинтересован в том, чтобы удалить Жана из магазина. — Счастливо! Я не спрашиваю вас, откуда вы пришли. Нет, я этого не спрашиваю! Национальная защита — прежде всего, вот мое мнение!

Произнося слова «национальная защита», он стал очень серьезным, Пюта, точно давал сдачу… Словом, нас попросили удалиться… Мадам Пюта, прощаясь с нами, дала нам каждому по двадцати франков. Мы едва осмелились пройти через магазин, блестящий и начищенный, как яхта: наши сапоги казались нам чудовищем на ценном ковре.

— Нет, ты только посмотри на них, Роже! Вот чудаки! Они разучились ходить! Как будто они связанные! — восклицала мадам Пюта.

— Привыкнут! — заметил мосье Пюта добродушно и приветливо, очень довольный, что отделался от нас так дешево и быстро.

Когда мы вышли на улицу и поразмыслили, что с двадцатью франками нам не разгуляться, у Вуареза возникла еще одна мысль.

— Пойдем со мной, — говорит он мне, — к матери одного парня, который умер, когда мы были на Маасе. Я хожу каждую неделю к его родителям и рассказываю, как он умирал… Богачи… Мамаша мне каждый раз по сотне дает… Говорят, нравится им, как я рассказываю… Значит, сам понимаешь…

— А я что у них буду делать? О чем я буду с матерью говорить?

— А ты ей скажешь, что ты его тоже видел… Она тебе такую же сотенную даст… Они настоящие богачи! Я тебе говорю! Не то что этот хам Пюта… Не жадные…

— Ну что ж, пойдем, только вдруг она меня станет расспрашивать всякие подробности. Потому что, сам понимаешь, я-то ведь сына ее не знал… Начну я нести невесть что…

— Да нет, да нет, это ничего. Ты только говори то же самое, что я… Говори: да, да… Будь благонадежен! Очень она по нем плачет, понимаешь, мамаша, и говори ей про сына что хочешь, только правду… Ей только этого и надо… Все равно, что… Это нетрудно…

Я никак не мог решиться, но мне очень хотелось получить сто франков; казалось, что это так легко и что их мне посылает сама судьба.

— Ладно, — решился я наконец. — Только я лично ничего выдумывать не буду, это я тебе заранее говорю! Обещаешь? Я буду просто повторять за тобой, и все… Во-первых, как он умер, этот парень?

— Снаряд попал ему прямо в брюхо, снарядище что надо… В Гарансе это было, на берегу реки… Ни кусочка от парня не осталось, миляги! Одни воспоминания, и больше ничего… Парень он был здоровый, ладный, крепкий, спортсмен, только знаешь, против снарядов не попрешь!

— Да уж!

— Как языком слизнуло, скажу я тебе… Мамаша его по сей день не верит, по сегодняшний день! Сколько я ей ни твержу, говорит, что он пропал без вести, и все… Ерунда это… Пропал! Конечно, она не виновата, снарядов она никогда не видела, не может она этого понять, что взлетаешь ты вот на воздух, фукнешь — и кончено. А тем более сын…

— Понятно!

— Я вот уже две недели не был у них… Увидишь: как приду, мамаша меня сейчас же примет в салоне. И хорошо же у них там! Как в театре. И занавески, и ковры, и зеркала везде. Сто франков, понимаешь, это для них ничего не представляет. Как, скажем, сто су для меня… Сегодня она, по-моему, созрела для двухсот… За две недели… Вот увидишь, лакеи в золотых пуговицах.

С проспекта Анри Мартен мы свернули налево, прошли еще немного и наконец подошли к решетке.

— Видишь? — замечает Вуарез, когда мы подошли вплотную. — Вроде дворца. Я тебе говорил… Отец — важная шишка по железнодорожным делам… Мне рассказывали, что персона он большая…