Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101
4. В Шиловичах
Оставив Хижняка с машиной в густом подлеске близ деревни, Алёхин заброшенным, заросшим травой огородом вышел на улицу. Первый встречный – конопатый мальчишка, спозаранок гонявший гуся у колодца, – показал ему хату «старшины» сельсовета. От соседних таких же невзрачных, с замшелыми крышами хат её можно было отличить лишь по тому, что вместо калитки в изгороди была подвешена дверца от немецкого автомобиля. Назвал мальчишка и фамилию председателя – Васюков.
Не обращая внимания на тощую собаку, хватавшую его за сапоги, Алёхин прошёл к хате – дверь была закрыта и заперта изнутри. Он постучал.
Было слышно, как в хате кто-то ходил. Прошло с полминуты – в сенях послышался шум, медленные тяжёлые шаги, и тут же всё замерло. Алёхин почувствовал, что его рассматривают, и, чтобы стоящий за дверью понял, что он не переодетый аковец и не «зелёный», а русский, вполголоса запел:
Вспомню я пехоту, и родную роту,
И тебя, того, кто дал мне закурить…
Наконец дверь отворилась. Перед Алёхиным, глядя пристально и настороженно, опираясь на костыли и болезненно морщась, стоял невысокий, лет тридцати пяти мужчина с бледным худым лицом, покрытым рыжеватой щетиной, в польском защитном френче и поношенных шароварах. Левой ноги у него не было, и штанина, криво ушитая на уровне колена, болталась свободно. В правой полусогнутой руке он держал наган.
Это и был председатель сельсовета Васюков.
Пустыми грязными сенцами они прошли в хату, обставленную совсем бедно: старая деревянная кровать, ветхий тонконогий стол и скамья. Потемнелые бревенчатые стены, совершенно голые, на печи – рваный тюфяк и ворох тряпья. На дощатом столе – крынка, тарелка с остатками хлеба и стакан из-под молока. Тут же, уставясь стволом в окно, стоял немецкий ручной пулемёт. В изголовье кровати, закинутой порыжевшей солдатской шинелью, висел трофейный автомат. Воздух в хате был кислый, спёртый.
Васюков ухватил старое вышитое полотенце и вытер скамью; Алёхин сел. Не оставляя костылей, Васюков опустился на кровать и посмотрел выжидающе.
Алёхин начал издалека: поинтересовался, какие вески [6] и хутора входят в сельсовет, как убираются хлеба, много ли мужиков, как с тяглом, и задал ещё несколько вопросов общего характера.
Васюков отвечал обстоятельно, неторопливо, придерживая левой рукой культю и время от времени болезненно морщась. Он знал хорошо и местность, и людей, в разговоре его проскальзывали польские и белорусские слова; однако по говору Алёхин сразу определил: «Не местный».
– Вы что, нездешний? – улучив момент, спросил капитан.
– Смоленский я. А здесь попал в сорок первом в окруженье и партизанил три года. Так и остался. А вы по каким делам? – в свою очередь поинтересовался Васюков.
Алёхин поднялся, достал командировочное предписание и, развернув, предъявил его.
– «…для вы… пол… нения за… дания коман… дования», – медленно прочёл председатель. – Ясен вопрос! – осмотрев печать, немного погодя сказал он, возвращая документ и ничуть, однако, не представляя, какое задание может выполнять этот пехотный капитан с полевыми погонами на выгоревшей гимнастёрке в Шиловичах, более чем в ста километрах от передовой.
И Алёхин, наблюдавший за выражением лица Васюкова, понял это.
Он оглянулся на перегородку и, услышав от Васюкова: «Там нет никого», посмотрел инвалиду-председателю в глаза и тихим голосом доверительно сообщил:
– Я по части постоя… расквартирования… Возможно, и у вас будут стоять… Не сейчас, а ближе к зиме… месяца через полтора-два, не раньше. Только об этом пока никому!
– Ну что вы, – понимающе сказал Васюков, явно польщённый доверием. – Разве я без понятия? И много поставят?
– Да, думаю, в Шиловичах примерно роту. Это уже как командование решит. Моё дело ознакомиться с обстановкой, посмотреть местность и доложить.
– Роту – это можно. А больше не разместить, – сказал Васюков озабоченно. – Вы так и доложите – больше роты нельзя. Ведь их обиходить надо. Я сам три года служил, командиром отделения был, понимаю. Солдату в бою достаётся, а уж на постое условия нужны. А где их взять? – вздохнул он.
– С водой как у вас?
– Вода что – её на всех хватит. И дров в достатке. А вот с жильём кепско [7]. Полы-то всё больше земляные, холодные.
– А дрова где берёте? – спросил Алёхин, стараясь направить разговор в нужное русло.
– Там вот, за шоссе. – Васюков кивнул влево, в сторону печки.
– А у вас же лес рядом, – удивился Алёхин, указывая в противоположном направлении: его интересовал прежде всего этот лес и то, что с ним было связано.
– Там, за шоссе, швырок ещё немцами заготовлен. Сухой, как лучина, и пилить не надо. Его и возят, – объяснил Васюков. – А в этот лес не ходят – запрещено!
– Почему?
– Тут немцы, как отступали, оборону, должно, держать думали. Или преследование задержать хотели. Словом, мин понаставили.
– Поня-ятно…
– Мусить [8], и немного, но где и сколько – никто не знает. В день, как меня назначили, мальчишки туда полезли. За трофеями. И двух у самого края – на куски! Мы по опушке сразу знаки расставили. Мол, проход запрещён, мины! Так что наши, шиловичские, в этот лес – ни шагу! А с военными случай был.
– С какими военными?
– Тут связистки у нас с неделю стояли. Молоденькие, весёлые – известно дело, на отдыхе. А в лесу грибов, ягод полно. И вот пошли двое, да не вернулись…
– Давно это?
– Дней десять уже. Стали искать их – метров за триста от опушки нашли, вот там. – Васюков взглядом указал на стену, где висел автомат. – Снасиловали их и убили. Обмундирование забрали и документы.
– Кто же убил?
– А кто знает… После приехали энкэвэдэ с Лиды. Пограничники. На трёх машинах, с собаками. Осматривали лес, перестрелка была – будто нашли кого-то и побили. Опять же, говорят, кто-то на мине подорвался. Но точно не знаю: прочёску, значит, от нас начали, а больше не приходили. Должно, так лесом на Каменку и вышли.
– Это было, говорите, с неделю назад. А вот в последние дни, вчера или позавчера, вы здесь незнакомых людей не встречали?.. Военнослужащих… не видели? Я почему спрашиваю, – пояснил капитан, – кроме меня, посланы ещё три группы квартирьеров. Так если мы для постоя одни и те же деревни присмотрим или хутора, ерунда ведь получится.
– Понятно… Нет, насчёт квартир последние дни не обращались… А видеть двух командиров вчера видел. Мусить, и с вашей части, – неуверенно заметил Васюков. – Но ко мне они не приходили.
– А где вы их видели, в деревне?
– Нет. Я вчера тут спор улаживал. Тесинского и Семашко. Из-за межи разодрались. Пошли, значит, на поле, вот сюда. – Васюков рукой показал за спину. – Обмерили всё, столб зарыли. Ну, и после дела, как водится, хлеб-соль: бимбера бутылку распили. Сидим у копешек, закусываем. И вижу, от леса идут двое. Командиры. Мусить, и с вашей части.
– Когда это было, в котором часу?
– Вечером. Перед заходом. Часов в восемь, должно…
– А какие они из себя? Как выглядят?
– Обыкновенно. Один постарше вроде и поплотнее. Он, впереди шёл. А другой – худой, моложе, видать, этот подлиньше.
– Тот, что постарше, смуглый такой, носастый?! Это же Лещенко! – обрадованно сказал Алёхин, называя первую пришедшую на ум фамилию. – Капитан! В хромовых сапогах и в кителе. У него ещё фуражка с матерчатым козырьком.
– Там метров двести, ежли не больше. Разве звание разберёшь? Но только в пилотках они оба и в гимнастёрках. Это точно.
– Может, Ткачёв и Журба? – словно размышляя вслух, проговорил Алёхин. – Они что же, из леса вышли? А вещи у них с собой какие-нибудь были?
– Когда я увидел, они шли от леса. А были они там или нет – не знаю. И вещей не видел. У одного, должно, плащ-палатка в руке, а у другого… вроде совсем ничего…
