От мира сего - Крелин Юлий Зусманович

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51

Мы оба реалисты. Ты субъективный реалист, я — объективный. Кто прав?! Время покажет. Но опять же — критериев нет. Я буду судить по результатам общего дела, ты — по личным судьбам. Посмотрим. Я уже вижу. А ты?

А уж если цитировать древнего индийца, что ж, верно: «И не было, и не будет, и теперь нет человека, который достоин только порицаний или только похвалы».

Вот так, дорогой Сергей, уважаемый Сергей Павлович, мы объяснились. А уж что и как будет в нашей дальнейшей жизни, видно будет. Может быть, мы еще когда-нибудь и поработаем вместе. Во всяком случае, я не думаю, что мы расстаемся врагами.

До встречи.

Остаюсь твоим бывшим Начальником.

Они всегда сливаются, Мой Начальник, результаты общего дела и личные судьбы.

С. Т.

МАТЬ

Они шли из больницы небольшой группой. Решили до метро прогуляться. Это несколько трамвайных остановок. В середине этой движущейся неровной, извитой шеренги шел Начальник. Он, как всегда, был центром разговора. Он его завел. Он в основном и говорил. Он то убыстрял ход, а то замедлял, а то и вовсе останавливался и начинал что-то говорить, чуть согнувшись и вплотную приблизив свое лицо к лицу собеседника. При этом голоса он не понижал.

Соответственно и вся группа то ускоряла ход, то замедляла его, а то и вовсе останавливалась.

— Интересно, как это я могу доверять студенту, да и любому, не проверив его. А заслужил ли он доверие? — Сел на любимого конька. — Доверять априорно никому нельзя, особенно в нашей работе. Проверяй, а потом уж доверяй. А тут еще, видишь ли, студентам! Студент, конечно, норовит всегда обмануть. А нынешние студенты — особенно. А вы мне говорите: получается обман. Ну что ж! Действительно, обещали не делать выводов из честных высказываний, но тем не менее появилась необходимость сделать вывод, — значит, надо сделать. — Тут он остановился, приблизил лицо свое к лицу соседа своего, и все остановились. — Ишь ты, честность! Честность — это не абстрактная категория. Честностью надо уметь управлять, и управляться с нею надо уметь, и справляться с нею, и править с нею. Все это понятие относительное. И честность ваша, и доброта ваша. Я студенту двойку поставил — что это? добро или зло? Для человечества, может быть, добро, а для студента зло. Так и с честностью… — Он опять пошел и все пошли. — Да, да, не надо забывать, что счастье и дело лучше правды. Какие же мы воспитатели, если выпустим их в жизнь с абсолютно абстрактным отношением и представлением о честности?

Все идут, слушают. Все, подчиняясь его ритму, то замедляют ход, то ускоряют его.

Наконец один из спутников-собеседников пытается перевести разговор на другие волнения, вспоминая сегодняшнюю утреннюю конференцию и обсуждение больного.

— Чудом, конечно, спасли его. А? Совершенно больной — почти уж и не больной, а уж «там». Совершенно непонятно, как им это удалось. Должен был умереть.

Подключился и второй заговорщическим тоном: «Еще не исключено. Есть у меня мнение».

Начальник. Конечно. Это как всегда — может быть.

Первый. Ну, тут совершенно ничего сказать невозможно. Я спрашивал у него: «Сознательно вы все делали? Вот, например, когда сердце выворачивали — понимали, что оно может остановиться?» Утверждают, что все понимали. У него, конечно, другого выхода и не было. И все-таки совершенно он не понимал, что делал.

Второй. Не исключено. У него же мыслей — сколько теней на засвеченной пленке.

Начальник. Это с чего ты взял?

Второй. В народе говорят. Мнение.

Начальник. Вы со своим народом уймитесь. Мнение! Сплетни всякие собираете. Ты сначала сделай. Человека поздравлять надо, на руках носить. Шутка ли — больная больше суток уже живет. А! Успех-то каков! И есть шанс, что выживет. И в нашей клинике. Это после такого ранения-то! Ну и сплетники.

Это если доктора, коллеги говорят так, что ж обыватель говорит! Ясно, что от таких, как вы, все и идет. Все скандалы, все жалобы от нашего поведения, от наших кретинических взаимоотношений. Медицинская этика существует — и надо к ней относиться со всей ответственностью и честью. Вот услышь вас кто из родственников, тотчас же после смерти пойдут требования о расследовании, и, вместо того чтобы расследовать обстоятельства ранения, все займутся обстоятельствами лечения. И все из-за таких, как вы.

Спутники-собеседники переглянулись.

(Утром они встретились перед дверью кабинета Начальника.

Первый. Кто у него?

Второй. Баба какая-то. Странная — назойливая и неотвязчивая, как нервная почесуха.

Первый. Совершенно ты дурак. Пойдем выручим Нача. А то до завтра будет. — И в профессорскую дверь: — Можно? — Последовало «можно», они вошли. Начальник, видно, уже дергался.

Женщина. Но ведь вы же сами говорили, что его надо положить для этого, и не затягивая.

Начальник. Да. Но это не срочно, это не экстренный случай. Нам сейчас трудно его положить. У нас перегруз.

Женщина. Но одного человека всегда же можно положить.

Начальник. Нет. Я не вижу необходимости в такой спешке. Мы сейчас не можем и положим, когда сможем.

Женщина. Нет, нет. Человек болен. У него боли, и мы не можем стать на подобную точку зрения. Существует же, в конце концов, медицинская этика.

И тут взрыв.

— Медицинская этика! Какая такая медицинская этика?! Не знаю никакой такой отдельной медицинской этики! Есть одна общая этика порядочного человека. И нет этих врачей, милиционеров, ветеринаров… Почему вы от нас требуете какой-то особой этики? А по отношению к вам что?! Можно не соблюдать?! Вам можно не соблюдать тайны, да! Можно вредить, можно не блюсти порядочности?! Так, что ли?! Известное дело! Мы для вас, а не вы для нас? Что вы еще можете сказать из набора сведений о взаимоотношениях между «вами» и «нами»? Кончен разговор! Сейчас мы вашего мужа положить не сумеем. Придите через две недели. Тогда положим, и я сам буду его оперировать. Это я вам могу обещать.

Женщина, конечно, замолчала. Ведь он же должен оперировать ее мужа. А где-то в уголке мозгов всегда гнездится мысль, что хирург захочет — сделает операцию лучше, а не захочет — сделает хуже. А на самом деле хирург не волен, коль уж взялся. Он оперировать может только так, как может, и не лучше и но хуже.)

Вся команда пошла дальше.

— Все вы очень неосторожны в своих высказываниях. Орете, ругаетесь…

Дальше он тоже говорил, поучал, обвинял… Шеренгочка колебалась и продвигалась вперед довольно ровно. Начальник не убыстрял и не замедлял ход. И вскоре подошли к метро. Спустились, поехали, на пересадках расходились, и к своей остановке Начальник добрался уже один. И осталось ему чуть выйти, чуть пройти, подойти к дому, войти в него, подняться, открыть дверь и пройти в квартиру, что он благополучно и сделал.

А дома он обнаружил спящую мать восьмидесяти лет, а на столе обнаружил письмо, в котором мать писала ему, что возраст, достигнутый ею, предельный, что она чувствует большое количество недугов, что считает дальнейшее свое существование нелепостью и бессмысленностью, что решила она уйти из жизни не с досады и без истерики, а по здравому размышлению и что она никого ни в чем не винит, что, в общем, жизнь она прожила хорошо, что только сейчас она это поняла и что все ее прошлые недовольства были от недомыслия и лишь приближающееся несуществование позволило ей попять все по-другому… Ну, и в заключение спокойное, разумное прощание.

Первая мысль — мама права.

Вторая: жива еще? — кинулся к кровати.

Мать спала, дышала ровно. Пульс есть.

Третья мысль — какое-то снотворное.

И наконец, — что делать?

И… Как нарочно, все в отъезде.

И… Хорошо, что нет никого.

Дальше мысли поскакали вразбивку и вперемежку.

«Последняя воля. Так надо. Нельзя. Вызвать спецпомощь. Нельзя. Отвечать. Кому? За что? Не смотреть же спокойно. А меня? Никого нет. Спросят. Отвечать. Нельзя. Позвонить. Нельзя. Нельзя иначе. Светлый ум. Врач была. Ответственность — следствие. Надо позвонить. Пульс есть. Дыхание ровное. Надо позвонить, вызвать».

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51