Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
Лангремон тоже был невредим.
– С этими проклятыми пистолетами всегда так, – проворчал Риваль, – либо промах, либо наповал. Мерзкое оружие!
Дюруа не двигался. Он обомлел от радости и изумления. «Дуэль кончилась!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Теперь ему показалось, что он померился бы силами с целым светом. Дуэль кончилась. Какое счастье! Он до того вдруг осмелел, что готов был бросить вызов кому угодно.
Секунданты поговорили несколько минут и условились встретиться в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, ухмыляясь, щелкнул бичом.
Некоторое время спустя оба секунданта, Дюруа и врач уже завтракали в ресторане и говорили о поединке. Дюруа описывал свои ощущения.
– Я нисколько не волновался. Нисколько. Впрочем, вы это и сами, наверно, заметили?
– Да, вы держались хорошо, – подтвердил Риваль.
В тот же день Дюруа получил протокол, – он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:
– Но ведь мы выпустили по одной пуле?
Риваль усмехнулся:
– Да, по одной… каждый – по одной… значит, всего две.
Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.
Старик Вальтер обнял его:
– Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!
Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, – тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.
Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен. Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистела пуля.
На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:
«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость. Какой ты смелый!
Обожающая тебя Кло».
Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.
– Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.
Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.
– Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью! – воскликнула она.
– Да нет. Я отлично спал.
– Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла сама дуэль?
Он тут же сочинил драматическую сцену:
– Мы стали друг против друга в двадцати шагах – расстояние всего лишь раза в четыре больше, чем эта комната. Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте!» В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, – это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, – в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.
Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, – она точно желала разделить грозившую ему опасность.
– Ах, бедняжка, бедняжка, – шептала она.
Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:
– Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно. Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?
Дюруа пришла в голову счастливая мысль.
– Сколько ты здесь платишь? – спросил он.
– Сто франков в месяц.
– Ну, так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.
– Нет. Я не согласна, – подумав несколько секунд, возразила она.
Он удивился:
– Почему?
– Потому…
– Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено. Я остаюсь. – И он засмеялся: – К тому же квартира снята на мое имя.
Она стояла на своем:
– Нет, нет, я не хочу…
– Да почему же?
В ответ он услышал ее ласковый шепот:
– Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
– Да ни за что на свете! Обещаю тебе.
– Нет, будешь.
– Клянусь…
– Правда?
– Правда. Честное слово. Это наш дом – и больше ничей.
Она порывисто обняла его.
– Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, – между нами все будет кончено, навсегда.
Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.
– Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, – сказала она. – Мой муж от тебя в восторге.
Он был польщен.
– Вот как! В самом деле?..
– Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении [70], правда?
– Да, а что?
– Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?
– Да.
– Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, – он это страшно любит.
– Хорошо. Непременно.
Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.
Идя в редакцию, Дюруа думал о ней: «Что за странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает! Быть может, любовь? Во всяком случае, – заключил он, – она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить».
VIII
Дуэль выдвинула Дюруа в разряд присяжных фельетонистов «Французской жизни». Но так как ему стоило бесконечных усилий находить новые темы, то он специализировался на трескучих фразах о падении нравов, о всеобщем измельчании, об ослаблении патриотического чувства и об анемии национальной гордости у французов. (Он сам придумал это выражение: «Анемия национальной гордости», и был им очень доволен.)
И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, издеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:
– Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, – в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.
По четвергам Дюруа обедал у нее, и чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но так как он и сам любил деревню, то иной раз оба они так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
– Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло: «Канн». Распечатав конверт, он прочел:
«Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг, помните, Вы мне сказали, что я могу во всем положиться на Вас? Так вот, я вынуждена просить Вас принести себя в жертву: приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его часы. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме Вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл Вам двери редакции. Приезжайте, умоляю Вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг
Мадлена Форестье».
