Райский сад - Хемингуэй Эрнест Миллер

Вечером у костра, после того как разделали тушу, отец попытался заговорить с ним.

— Он был убийцей, Дэвид, — сказал он. — Джума говорит, никто не знает, сколько людей он погубил.

— Но ведь они все пытались убить его, так?

— Еще бы! — сказал отец. — Такие бивни.

— Тогда как можно назвать его убийцей?

— Ну, как хочешь, — сказал отец. — Жаль, что ты так переживаешь из-за него.

— Жаль, что он не убил Джуму, — сказал Дэвид.

— Ну, это уж слишком, — сказал отец. — Джума — твой друг.

— Уже нет.

— Хотя бы ему не говори.

— Он знает, — сказал Дэвид.

— По-моему, ты несправедлив к нему, — сказал отец, и больше они об этом не говорили.

Позже, когда они благополучно добрались с бивнями до деревни и поставили их, соединив верхние концы, у стены слепленной из веток и глины хижины, и бивни были настолько высокие и толстые, что, даже потрогав их, никто не верил, что такие бывают, и никто, в том числе и его отец, не мог дотянуться до верхней точки в изгибе бивней, когда Джума, и отец, и он сам, и принесшие бивни, подвыпившие и продолжавшие праздновать мужчины стали героями, а Кибо — собакой героя, отец сказал:

— Хочешь помириться, Дэви?

— Ладно, — согласился он, потому что уже решил, что больше он отцу никогда ничего не расскажет.

— Я очень рад, — сказал отец. — Так намного проще и лучше.

Потом их посадили в тени большой смоковницы на предназначенные для старейшин стулья, а бивни по-прежнему стояли у стены хижины, и они пили местное пиво из тыквенных плошек, которое подавали молоденькая девушка и ее младший брат, превратившиеся из надоедливых приставал в слуг героев, и сидели они здесь же, на земле, рядом с отважной собакой героя, а сам герой держал в руках старого петушка, только что повышенного в звании до любимого бойцового петуха героев. Пока они сидели и пили пиво, кто-то ударил в большой барабан и начался нгома 40.

Он вышел из комнаты, чувствуя себя счастливым, голодным и гордым. Марита ждала его на террасе, греясь под ярким солнцем раннего осеннего утра, о наступлении которого он и не подозревал. Утро было прекрасное, тихое и прохладное. Море внизу было зеркально-гладким, и по ту сторону залива белым изгибом вытянулся город Канны, за которым темнели горы.

— Я очень люблю тебя, — сказал он смуглой девушке, когда она поднялась ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал, и она спросила:

— Ты закончил рассказ?

— Конечно, — сказал он. — Почему бы нет?

— Я люблю тебя и страшно горжусь тобой, — сказала она. Обнявшись, они прошли по террасе, глядя на море.

— Как ты? — спросил он.

— Мне очень хорошо, и я счастлива, — сказала Марита. — Ты действительно любишь меня или это просто утро такое хорошее?

— Должно быть, утро, — сказал Дэвид и поцеловал ее еще раз.

— Можно прочесть рассказ?

— Не стоит портить такой день.

— Разреши я прочту, чтобы чувствовать то же, что и ты, а не просто радоваться за тебя, точно я — твоя собачонка.

Он дал ей ключи, и она принесла тетради и прочла рассказ в баре. Дэвид, сидя рядом, перечитывал его вместе с ней. Он понимал, что это плохо и глупо. Раньше он никогда не поступал так, это было против его правил. Но он забыл об этом, как только обнял Мариту и увидел строчки на разлинованной бумаге. Он не мог удержаться, чтобы не прочесть рассказ вместе с ней и не поделиться тем, чем, как ему прежде казалось, нельзя и не следует делиться.

Закончив читать, Марита обняла Дэвида и так крепко поцеловала его, что он почувствовал кровь на губе. Он посмотрел на нее, рассеянно слизнул кровь и улыбнулся.

— Прости, Дэвид, — сказала она. — Пожалуйста, прости. Я так счастлива и так горжусь тобой.

— Тебе понравилось? — спросил Дэвид. — Ты почувствовала аромат шамба, и как пахнет чистотой в хижине, как стерты до блеска стулья старейшин? Знаешь, в хижине очень чисто, земляной пол постоянно подметают.

— Конечно. Ты писал об этом в другом рассказе. Я даже вижу, как держал голову Кибо, твой героический пес. Ты мне тоже понравился. Скажи, у тебя в кармане остались следы крови?

— Да, комочки размякли от пота.

— Пойдем в город и отметим этот день, — сказала Марита. — Сегодня нам все позволено.

Дэвид зашел в бар, налил виски с содовой и взял стакан к себе в комнату, где отпил половину виски и принял холодный душ. Потом он надел брюки, рубашку и alpargatas 41, чтобы ехать в город. Рассказ ему нравился, но еще больше нравилась Марита. И хотя теперь его восприятие снова обострилось, ни рассказ, ни Марита не казались от этого хуже, ясность мысли вернулась без обычной печали.

Кэтрин делает что хочет, и хорошо. Он давно не ощущал себя счастливым и беззаботным. В такой день хорошо летать… Жаль, здесь нет аэродрома, он бы взял напрокат самолет и поднял Мариту в небо и показал ей, как можно радоваться такому дню. Ей бы понравилось. Но аэродрома здесь нет, нечего и мечтать об этом. А было бы здорово. Еще хорошо бы прокатиться на лыжах. Впрочем, это можно осуществить через пару месяцев, если захочется. Как хорошо, что рассказ закончен сегодня и что рядом она, Марита, и нет проклятой ревности к работе, и она понимает, что ты хочешь сказать и что тебе удалось. Она действительно понимает, а не притворяется. «Я люблю ее и призываю в свидетели тебя, виски, и тебя „Перье“, старина, — думал он, — ведь я оставался верен тебе, слышишь? Хорошо, когда на душе легко. Дурацкое ощущение, но вполне соответствует настроению дня».

— Пошли, девочка, — сказал он Марите, остановившись у дверей в ее комнату. — Что тебя задерживает, кроме твоих прелестных ножек?

— Я готова, Дэвид, — сказала она.

На ней были облегающий свитер и брюки, и лицо ее светилось радостью. Она причесала свои темные волосы и посмотрела на Дэвида.

— Как хорошо, когда ты такой веселый.

— Прекрасный день, — сказал он. — И мы с тобой счастливчики.

— Ты так думаешь? — спросила она по дороге к машине. — Ты правда думаешь, что мы будем счастливы?

— Да, — ответил он. — Все изменилось сегодня утром, а может быть, еще ночью.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава двадцать пятая

Когда они вернулись, машина Кэтрин стояла на подъездной аллее, с правой стороны посыпанной гравием дороги. Дэвид поставил «изотту» рядом. Они вышли и молча прошли мимо маленького голубого авто, а потом по выложенной каменными плитами дорожке подошли к гостинице.

Дверь в комнату Дэвида была заперта, а окна открыты. Около своей двери Марита остановилась и сказала:

— До свидания.

— Что будешь делать после обеда? — спросил он.

— Не знаю, — сказала она. — Буду у себя.

Дэвид вернулся назад через внутренний дворик гостиницы и вошел в дом через главный вход. Кэтрин сидела в баре и читала «Геральд». Перед ней на стойке стояли стакан и наполовину пустая бутылка вина. Она подняла на него глаза.

— Изволили вернуться? — спросила она.

— Мы пообедали в городе, — сказал Дэвид.

— Как поживает твоя шлюха?

— Еще не обзавелся.

— Ну как же, а эта, для кого ты пишешь свои рассказики?

— Ах, рассказы.

— Да, рассказики. Жалобные рассказики о твоей юности и папаше, — пьянице и мошеннике.

— Ну, уж мошенником-то он не был.

— А разве он не надул жену и друзей?

— Нет. Только себя самого.

— Какой-то он жалкий в этих твоих зарисовках, на бросках, или, лучше сказать, бессмысленных анекдотах!

— Ты хочешь сказать, в рассказах.

— Ты называешь это рассказами? — спросила Кэтрин.

— Да, — сказал Дэвид и налил себе стакан дивного холодного вина. День стоял ясный и солнечный, и в симпатичной гостинице было чисто, уютно и светло, но все равно вино не смогло отогреть его сердце.

— Хочешь, я позову наследницу? — спросила Кэтрин. — А то она еще решит, что мы забыли, чей сегодня день, или, чего доброго, снова стали пить только вдвоем.