— Оскверненный! — прорычал Рауль, возлежавший на подушках, словно подстреленный бегемот.
Мы попытались его приподнять. Он уперся в мраморный столик и заверещал. Мойков продолжал его уговаривать:
— Ну оступился, с кем не бывает, Рауль? Это же простительно. И он вернется. Я такое уже сколько раз видывал. Кики вернется. Вернется, полный раскаянья.
— И оскверненный, как свинья! А письмо, которое он мне написал?! Эта паскуда никогда не вернется! И мои золотые часы прихватил!
Рауль снова взвыл. Пока мы его поднимали, он успел отдавить мне ногу. Всей своей стокилограммовой тушей.
— Да осторожнее, старая вы баба! — чертыхнулся я, не подумав.
— Что?
— Ну да, — сказал я, тут же остыв. — Вы ведете себя как плаксивая старая перечница.
— Это я старая баба? — переспросил Рауль, от неожиданности заговорив более или менее человеческим голосом.
— Господин Зоммер имел в виду совсем другое, — попытался успокоить его Мойков. — Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе. Это большой комплимент.
Рауль отер глаза. Мы с тревогой ждали нового припадка истерики.
— Это я-то баба? — уронил он неожиданно тихим и глубоко оскорбленным голосом. — Это мне сказать такое!
— Он во французском смысле, — продолжал импровизировать Мойков. — Там это большая честь! Une femme fatale! note 23
— Вот так и остаешься один, — произнес Рауль трагическим голосом, поднимаясь без всякой посторонней помощи. — Покинутый всеми!
Мы без труда довели его до лестницы.
— Несколько часов сна, — увещевал Мойков. — Две таблетки секонала, можно и три. А завтра утром крепкий кофе. Сами увидите, все будет выглядеть совсем иначе.
Рауль не отвечал. Мы тоже его покинули. Весь мир его бросил! Мойков повел Рауля вверх по лестнице.
— Завтра все будет проще! Кики ведь не умер. Просто юношеское заблуждение.
— Для меня он умер! Мои запонки он тоже забрал!
— Да вы ведь сами их ему подарили! На день рожденья. К тому же он в них вернется.
— И что ты так возишься с этим жирным боровом. — спросил я Мойкова, когда тот вернулся.
— Он наш лучший постоялец. Ты его апартаменты видал? Если он съедет, нам придется поднять цены на остальные номера. И на твой тоже.
— Боже правый!
— Боров там или ангел небесный, только каждый страдает, как умеет, — заметил Мойков. — В горе нет знаков различия. И смешного тоже ничего нет. Уж тебе-то пора бы это знать.
— Да я знаю, — сказал я пристыженно. — Хотя различия все-таки есть.
— Это все относительно. У нас тут была горничная, так она в Гудзоне утопилась только из-за того, что сын стибрил у нее несколько долларов. Она не могла пережить такого позора. Может, скажешь, и это смешно?
— И да, и нет. Не будем спорить.
Устремив глаза к потолку, Мойков напряженно прислушался.
— Хоть бы он ничего над собой не учинил, — пробормотал он. — У этих экстремистов по жизни короткие замыкания случаются гораздо чаще, чем у нормальных людей.
— Горничная, та, что утопилась в Гудзоне, тоже была экстремисткой?
— Она была просто несчастной бедной женщиной. Ей казалось, что у нее нет выхода, — хотя ей были открыты все пути. Как насчет партии в шахматы?
— С удовольствием. Но сначала давай-ка выпьем по рюмке водки. Или по две. А то и больше, если захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить.
— С чего это вдруг?
— Я работу нашел. Месяца на два.
— Отлично! — Мойков прислушался, глядя на дверь.
— Лахман, — сказал я. — Такую походку ни с чем не спутаешь.
Мойков вздохнул.
— Не знаю, может, это все от луны, но сегодня, похоже, нас вечер экстремистов.
После Рауля Лахман казался скорее почти спокойным.
— Садись, — приказал я. — Ничего не говори, выпей рюмку водки и думай об изречении: «Бог кроется в детали».
— Что?
Я повторил изречение
— Чушь какая! — фыркнул Лахман.
— Ладно. Тогда вот тебе другое: «Будем отважны, раз уж нам не дано умереть». Благодаря Раулю все эмоции здесь на сегодня растрачены.
— Я не пью водку. Я вообще не пью, пора бы тебе запомнить. Ты еще в Пуатье хотел напоить меня бутылкой вишневого ликера, которую ты где-то украл. По счастью, мой желудок вовремя взбунтовался, иначе я наверняка угодил бы в жандармерию. — Лахман обратился к Мойкову: — Она вернулась?
— Нет. Пока нет. Только Зоммер и Рауль. Оба взвинчены до предела. По-моему, сегодня полнолуние.
— Что?
— Полнолуние. Давление повышает. Иллюзии окрыляет. Убийц и маньяков воодушевляет.
— Владимир, — простонал Лахман. — С наступлением темноты шуточки насчет других лучше бы оставлять при себе. У людей в эту пору своих забот хватает! А больше никого не было?
— Только Мария Фиола. Пробыла ровно час и двенадцать минут. Выпила рюмку водки, потом еще полрюмки. Попрощалась и укатила в аэропорт. Вернется из вояжа дня через два. Поехала на показы одежды и съемки. Достаточно ли информации для агента безнадежной любви, господин Лахман?
Лахман убито кивнул.
— Я как чума, — пробормотал он. — Я знаю. Но для себя-то я даже хуже чумы!
Мойков прислушался, глядя наверх.
— Схожу-ка я на всякий случай взглянуть на Рауля.
С этими словами он встал и направился вверх по лестнице. Для человека его возраста и комплекции у Мойкова была на редкость легкая походка.
— Что мне делать? — вздохнул Лахман. — Ночью опять видел свой сон. Всегдашний мой кошмар. Будто меня кастрируют. Эсэсовцы в своем кабачке. Причем не ножом, а ножницами! Я проснулся от собственного крика. Может, это тоже из-за полнолуния? Я имею в виду — что ножницами.
— Забудь, — сказал я. — Эсэсовцам не удалось тебя кастрировать, и это очень заметно.
— Заметно, говоришь? Конечно, заметно! У меня на жизнь шок остался. К тому же отчасти им это все же удалось! У меня раны и тяжкие телесные повреждения. Перелом вон ужасный. Женщины надо мной смеются. А нет ничего ужаснее в жизни, чем смех женщины при виде твоей наготы. Этого забыть нельзя! Потому я и гоняюсь за женщинами, у которых у самих физические недостатки. Неужели непонятно?
Я кивнул. Всю эту историю я знал наизусть — он мне ее рассказывал уже раз двадцать. Я даже не стал спрашивать его, чем кончилось дело с лурдской алкогольной водицей. Слишком уж он нервный сегодня.
