Мы выходили из канцелярии и многозначительно переглядывались, чувствуя себя почти победителями.
36
Мы пришли к Чушке утром в тот момент, когда у него по каким-то причинам собрались наши шефы: Наполеончик, Козел, директор Уж, орсовский Помидор и другие. Тут же была Туся, сидела и помалкивала, забившись в уголок.
Когда мы вошли, они все громко разговаривали, но, заметив нас, замолчали, уставясь с любопытством, будто на экспонаты какие.
А мы сделали вид, что их не знаем, и сразу обратились к директору, который, судя по всему, нас ждал.
Он нацепил золотые очки свои ворованные, пошарил по столу, ища что-то, спросил, не поднимая головы:
— Пришли?.. Все?.. — и остальным: — Это вот они…
Гости молчали, втыкаясь в нас глазами. Бесик подтолкнул меня локтем и, указывая в сторону гостей, дал понять: он лично считает, что неспроста они тут все собрались. Уж не за деньгами ли нашими они явились?
И Сандра на меня оглянулась, а Хвостик даже рот открыл, чтобы спросить, но я сделал знак молчать. Хотя, если честно, мне стало не по себе от предчувствий: не к добру собралась вся эта шайка. Чего-то им всем от нас надо.
— Сергей Егоров, — произнес директор в стол. — Кто?
— Ну, я, — сказал я.
Они теперь стали смотреть на меня.
— Ну, вот, — продолжил директор, привставая и разводя руками. — Егоров, значит, как патриот внес свои деньги… Мы его поздравляем!
И все собравшиеся — Наполеончик, Уж и другие — почему-то захлопали, а директор протянул мне руку.
— Поздравляю, Сергей! Так и надо поступать!
— Как? — спросил глупо я.
— Вот так… Как ты поступил… — директор взял со стола листок, это оказался номер «Красного паровоза», и громко с выражением прочел: «…Сбор народных средств на боевую эскадрилью истребителей имени Героя Советского Союза летчика Талалихина проходит на высоком трудовом и морально-политическом уровне. Восьмидесятилетний колхозник-хлопкороб Янгиюльского района Ташкентской области Султан Акбаров сдал в фонд обороны на строительство боевой эскадрильи от имени себя и своей многочисленной семьи, у него девять детей, трое из которых сражаются на фронте, триста тысяч сбереженных рублей… А коллектив спецдетдома особого режима в поселке Голятвино Московской области перечислил собранные деньги на строительство боевых машин в количестве сто тысяч рублей… Товарищ Сталин выразил благодарность всем гражданам и коллективам, оказывающим своими средствами посильную помощь Красной Армии…»
И все опять захлопали, а мы стояли, будто придурки, перед директором, не в силах понять, что же произошло, как мы оказались коллективом, который отдал деньги, сам остался без денег. Значит, вместо нашего Корешка теперь начнут в складчину с колхозником-хлопкоробом клепать железный истребитель, а Корешок из-за этого будет сидеть в подвале.
— Ладно, — сказал директор, победоносно оглядывая шефов. — Мои голодранцы растерялись от радости… Пусть идут… А мы еще посидим… Не каждый день такой праздник, что товарищ Сталин лично… — и уже нам: — Валяйте… в зону… Я велел вам дать по лишней пайке!
Во дворе нас ждал Мотя.
— Корешка нет, — произнес глухо, не глядя на нас.
— Где нет? В подвале нет? — спросил Бесик.
— Нигде нет.
— Может, его выпустили?
Мотя не ответил.
— А когда ты увидел, что его нет?
— Утром.
— А вчера он был?
— Кажись, был… Но там же ночью темно, а он молчит, — сказал Мотя. — А потом рассвело, я стал смотреть, а там пусто.
— А эти? Из ресторана?
— Я их не видел.
— Надо их найти.
Мы, все Кукушата, бросились на станцию, мы бежали так, что Хвостик отстал от нас и закричал:
— Я тоже хочу! Я устал!
Мы подождали Хвостика, но между собой не разговаривали. Это был тот момент, когда никаких слов не надо. Мы все знали, что будем делать. И знали, что каждый будет делать то, что надо. Даже Хвостик.
Мы спустились в знакомый подвал и увидели, что дверь закрыта. Стали барабанить в нее кулаками, ногами, пинать ее, бить изо всех сил, но в ответ не раздалось ни звука.
— Может, никого нет? — спросил Шахтер.
— Не может! — крикнул Бесик. — Они заперлись! Я знаю!
И Сандра промычала, указывая, что они там. Она их прямо чувствовала за дверью.
Тогда Бесик подхватился, прыгая через ступеньку, выскочил наружу и стал заглядывать по очереди во все подвальные решетки и сразу закричал:
— Они тут! Они тут!
Кукушата облепили окошко, и я воткнулся между остальными: повариха и Филиппок стояли посреди поварни и смотрели на нас. А мы сверху смотрели на них.
Я думал, что они сразу спросят про деньги, принесли мы их или нет, но они молчали. И вид у них был какой-то странный, вовсе не такой воинственный, как в последний наш приход.
— Эй! — крикнул Мотя. — Корешок у вас?
Филиппок поднял глаза и покачал головой, а повариха молчала.
— А где он? Почему не открываете?
— Его нет, — произнесла, наконец, повариха и высморкалась, утирая нос передником.
— А где он?
Повариха посмотрела на Филиппка, обвела глазами кухню. Сказала, вздыхая:
— Он, значит, приболел.
Филиппок с готовностью кивнул, подтверждая ее слова.
— Ну, а где он сейчас! — крикнул Бесик, которому надоела эта волокита. Мы и так без них знали, что Корешок приболел.
— В больнице… — ответила повариха, при этом опять вздыхая, будто ей было жалко Корешка. — Вот, Филипп Христианович отвез… Лечиться…
А Филиппок снова с готовностью кивнул.
В этот момент, глядя на повариху и Филиппка, я вдруг понял, что они нас боятся. Теперь, когда уйти было им некуда, они врали про больницу, потому что нас боялись, хотя и сидели в своем подвале запершись.
А Мотя сказал, приподнимаясь и отряхивая штаны от пыли.
— Двигаем в больницу! Этих мы всегда найдем!
Он наклонился к решетке и крикнул:
— Мы идем в больницу… А если что… Мы вас найдем!
— Мы вас найдем! — крикнул за ним и Хвостик и показал через решетку кулак.
Филиппок и повариха, как завороженные, смотрели на нас, задрав головы, и даже не ответили на угрозу.
Больница находилась недалеко, за церковью, где мы делали колючую проволоку. А знали мы ее еще потому, что расцарапав на первых порах руки о проволоку, мы тут заливали их йодом у пожилой тихой медсестры, которая принимала нас в прихожей. Во всей же больнице было три комнаты и кабинет врача, в который нас из-за нашей грязи никогда не пускали.
Встречали мы и врача, маленького росточка, всегда в шляпе и в очках с сумочкой, в которой мы успевали пошарить, когда он приходил к нам во время вшиводавок, чтобы подписать какие-то бумажки. Нас он побаивался, а мы при виде его всегда кричали: «Без порток, а в шляпе! Очковая змея!» И что-то подобное, уж очень он нас смешил своим дурацким видом. В поселке больше так никто не ходил.
Теперь с лёта мы обогнули церковь с мотками колючей проволоки по всей территории бывшего кладбища и влетели на крыльцо больницы. Мы, наверное, слишком топали, потому что в окошечко выглянуло чье-то испуганное лицо и на крыльцо сразу вышел, правда, без шляпы, знакомый врач. Но очки, этакие странные стеклышки, которые щипочками держались за переносицу, у него были. То-то, наверное, больно носу, что он все время морщился, когда они так прищеплены!
Но нам сейчас было не до очков.
Мотя еще задыхался от бега, как и все мы, поэтому спросил отрывочно, словно пролаял:
— Скажите… Нам сказали… Корешок… Ну, Сенька из нашего «спеца»… Он у вас?
Врач как будто удивился:
— Мальчик? От вас?
— Да! От нас.
— Сенька? А фамилия?
— Кукушкин!
— Семен Кукушкин? — будто вспоминая. — Нет. Такого нет, — и тут же повернувшись, ушел.
— Но нам сказали! — закричал вслед Бесик, а Сандра даже рванулась вслед за врачом, но дверь оказалась вдруг закрытой.
