Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

— Всех не перевешаешь! — и пытался спеть «Орленок, орленок, взлети выше солнца»…

Я переключил на московскую программу. Там пели и дергались две девицы, обритые наголо. Наверное, после тифа. Судя по кожаным одеяниям, комиссарши… Я зевнул и выключил ящик. Пошел к соседям, но они тоже скучали. Валялись на кроватях и травили анекдоты. Куча потравленных анекдотов уже валялась на полу кверху лапками. А на лестнице корнет Гулькин, которого я хорошо знал еще по Ростову, занимался оральным сексом — целовал даме ручку. Спать было еще рано и не с кем, поэтому я решил прогуляться по городу. В пункте обмена валюты разменял свои керенки и николаевские на местные “штуки” и вышел на улицу. В воздухе не пахло ничем. Потому что дурак Митька вылакал мой трофейный шампунь и теперь остался сидеть в гостиничной уборной, распространяя вкусный запах абрикосов.

На одном из зданий деловитые хмыри привычно меняли вывеску. Вместо “Городской комитет Российской Коммунистической Партии” — “Городской комитет Белогвардейской Коммунистической Партии”. В синематографе “Молодежный” шла старая комедия “Вождь краснопузых”. Но идти в темноту зала не хотелось — уж больно хорошим выдался вечер. В городском саду полковой оркестр играл вальс “Амурские волны”, и по бульварам прогуливались белые офицеры с рязанскими барышнями под ручку. На лавочке поручик Тюлькин, которого я хорошо знал еще по Гатчине, объяснялся в любви:

— Я прошу вашей руки…

— Руки? — удивленно морщилась барышня. — Ты что, извращенец, что ли?

Поручик пытался обосновать свои претензии:

— Я готов любить вас всю жизнь!

— Не вынимая? — недоверчиво уточняла девица.

Мальчишки-газетчики бойко торговали “Вечерней Рязанью”. Из любопытства я купил газету, сел на свободную скамейку и открыл номер, еще пахнущий типографской краской, беломорными бычками в томатном соусе и перегаром родных пепелищ. Титул газеты украшал орден Трудового Бело-сине-красного Знамени и орден Дензнак Почета, грудь редактора украшала медаль “Мать — твою — Героиня” и обильная шевелюра, а грудь редакторской секретарши не нуждалась ни в каких украшениях. Но, чу! — легки на помине. В плавную мелодию вальса “Амурские волны” органично вплелась песня “Любо, братцы, любо”, и по улице пронеслась тачанка, набитая месивом смурных мужиков и зеленых чертей. Лошади закусывали удилами. Они были серые, в яблоках и плавленых сырках. “Журналисты здешние, — автоматически подумал я. — Который день гуляют”. А опытные рязанские барышни хором втянули носиками вечерний воздух, полезли в сумочки и аппетитно захрустели огурцами.

Я вспомнил, что тоже еще не ужинал и направился к ресторации “Рязань”. В зале было дымно, как на позиции после артподготовки. Громко стонали гитары и какие-то штатские с побитыми мордами. Прапорщик Филькин, которого я хорошо знал еще по Екатеринодару, окопался в кадке под фикусом и командовал сам себе:

— Харчеметы, огонь!

Заняв столик, я кликнул официанта. Он принес водку и осетрину с большевистским душком. За соседним столиком моложавый полковник говорил комплименты томной, элегантной незнакомке:

— Дорогая, у вас такие дивные, целомудренные глаза…

Она кокетливо отмахивалась ручкой:

— Да чего там глаза, ты еще моих сисек не видел!

— Пр-родали Россию! Пр-родали…, — бубнил рядом поручик в расстегнутом кителе, размазывая по щекам “Милки-Вэй”. “Молокосос, — подумал я. — Того гляди, замычит…” На подиуме вышагивали длинноногие, стройные дамы, демонстрируя импортное нижнее белье — английские офицерские кальсоны с завязками и бязевые нижние рубахи. Одна из девиц, присев на краешек стула, изящно разматывала под музыку ажурные портянки.

После плотного ужина мне захотелось тишины и уединения. И я отправился побродить по территории кремля. Смеркалось. Среди старинных построек и развалин кто-то жутко подвывал. Там бродил призрак коммунизма. Я отмахнулся от него крестным знамением, и он рассерженно загремел цепями, потому что кроме цепей терять ему было нечего.

По скрипучей лесенке я поднялся на Соборную колокольню и оглядел окрестности. Передо мной раскинулась панорама освобожденного древнего города, сияющего огнями. Легкий ветерок освежил лицо и донес чью-то песню “Любо, братцы, любо”. Над заводскими микрорайонами полыхали зарницы “катюш”. Там начиналась очередная разборка. По Оке плыл седой туман и бульки от Петьки с Василь Иванычем. А за Окой по лесам и лугам удирали большевики, сверкая пятками в ярких лучах заходящего солнца. А может быть, это сверкали уже не пятки, а манящие купола московских церквей…

Часть вторая

ПОХОД НА МОСКВУ

…Полыхает гражданская война От темна до темна,

Много в поле тропинок,

Только “Правда” одна… /Из советской народной песни/

Глава 1

НАПРАВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО УДАРА

Из офицерского госпиталя, разместившегося в здании Рязанского медуниверситета, меня выписали с чувством явного и всеобщего облегчения. Только медсестра Нюська никак не могла расстаться — то приклеиваясь, как старая жвачка, то повисая на шее и норовя измазать мундир растекшейся косметикой. Здесь же, в вестибюле, шла запись медичек в сестры, двоюродные сестры и племянницы милосердия. И институтки с плохо скрываемой завистью наблюдали бурную сцену прощания Нюськи. Наконец, мне удалось оторваться от нее, утешив дежурным потискиванием и обещанием писать письма. Нюська высморкала хлюпающий нос и принялась энергично махать мне вслед носовым платком, забрызгивая окружающих.

Денщик Митька ждал на площади, сидя на чемоданах, За время моего пребывания в госпитале он заметно потускнел, одичал и обтрепался. Прежде глянцевые щеки обвисли пустыми мешками, как горбы исхудавшего верблюда. И пахло от него отнюдь не импортными дезодорантами, до которых он, скотина, был превеликим охотником. Чем именно пахло, я вряд ли назову, поскольку так и не смог вспомнить, какие напитки приготовляют из содержимого помоек и облезлых котов.

— Ваш бродь! Ну наконец-то! — вскинулся он в несказанной радости и подхватил чемоданы, показавшиеся мне подозрительно легкими. Денек выдался ярким и солнечным. Со стороны аэропорта прошла на бреющем полете эскадрилья “фарманов”, покачав крыльями гуляющей публике. Наверное, к линии фронта. Мимо главпочтамта дюжие мужики волокли, подгоняя пинками, большевистского эмиссара, пытавшегося распространять нелегальную литературу — брошюры “Малая земля”, “Возрождение”, “Целина” и “Воспоминания”… Да, много воды утекло из рязанских санузлов с тех пор, как город превратился в белогвардейскую столицу. Порядка, на мой взгляд, стало больше. Остепенились даже жуткие здешние журналисты. Правда, по рассказам Нюськи, гнездо их редакции оставалось разбойничьим вертепом, который порядочным барышням рекомендовалось обходить за три квартала, но уличные бесчинства приутихли. А может, им просто стало тесно в городе, когда открылось более широкое поле деятельности.

Только тут я обратил внимание, что мой денщик почему-то безоружен. Скорчив виноватую физиономию, он в оправдание принялся невнятно бормотать про свою трудную жизнь в период позабытости и позаброшенности. Являться в штаб в таком виде, конечно, не годилось. Отслюнив несколько купюр из бумажника, я велел ему сбегать на Центральный рынок и найти что-нибудь подходящее. А сам купил у разносчика свежий номер “Вечерней Рязани” и, устроившись на лавочке, принялся изучать последние новости. Сначала, разумеется, полистал фронтовые сводки.

“…Значительного успеха добилась Дикая дивизия, сформированная из крымских и сочинских дикарей… Под Серпуховом взяты богатые трофеи. Два вагона мануфактуры будут направлены на завод “Рязсельмаш”, чтобы расплатиться по бартеру за ремонт броневиков… Наши доблестные войска форсировали Оку у Коломны. Флотилия рязанских речных трамваев высадила десант и, прикрывая плацдарм, вела неравный бой с московскими “Ракетами”… В сражениях под Егорьевском кавалерийские части разгромили большевистскую 1-ю Конную, а также 2-ю Свиную и 3-ю Баранью… В районе Каширы наши аэропланы разбросали над красными позициями белогвардейские газеты. Враг в панике бежал от летящих ему на голову увесистых номеров “Вечерней Рязани”. В результате прямых попаданий разрушено несколько блиндажей. По итогам операции главный редактор намерен увеличить калибр газеты с 32 до 48 полос…”