Кафка на пляже - Мураками Харуки

Больше никто не слышал, как поет Саэки-сан. Она перестала выходить на улицу, заперлась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Даже по телефону. Даже на похороны не пришла. Бросила колледж, и через несколько месяцев исчезла из города. Никто не знал, куда она делась, чем занимается. Родители на этот счет не распространялись. Может, и сами не знали, куда уехала дочь. Рассеялась, как дым. Самая близкая ее подруга, мать Осимы, тоже не имела представления, что с ней произошло. Говорили, Саэки-сан хотела покончить с собой в лесу на горе Фудзи, но у нее что-то не заладилось, и теперь она в психиатрической больнице. Знакомый чьего-то знакомого якобы неожиданно столкнулся с ней в Токио и потом рассказывал, что она там работает, вроде что-то пишет. Ходили разговоры, что она вышла замуж и у нее дети. Но толком никто ничего не знал. После этого прошло двадцать с лишним лет.

Одно можно сказать: где бы она ни жила и чем бы ни занималась все это время, материальных проблем у нее, судя по всему, не было. На ее банковские счета перечисляли гонорары за «Кафку на пляже». Даже после уплаты подоходного налога оставалось достаточно. Деньги, пусть и небольшие, шли и за исполнение песни Саэки-сан по радио, за ее выход на компакт-дисках в сборниках старых хитов, и она вполне могла тихо, ни от кого не завися, жить где-нибудь сама по себе. Вдобавок она была единственной дочерью в обеспеченной семье.

И вдруг через двадцать пять лет Саэки-сан снова объявилась в Такамацу. Приехала мать хоронить. (Хотя, когда за пять лет до этого умер отец, ее на похоронах не видели.) Похороны она устроила скромные, через некоторое время продала дом, в котором выросла, купила квартиру в тихом районе и успокоилась. На этом с переездами вроде было покончено. Потом у нее состоялся разговор в доме Комура (главой семейства стал другой брат; он был на три года младше погибшего. Говорили они наедине, о чем – неизвестно), после чего Саэки-сан стала заведующей библиотекой.

Она до сих пор очень хороша собой, стройна. Почти не изменилась – осталась такой же ясной и одухотворенной, как на конверте с ее пластинкой. Но открытой, светлой улыбки больше нет. Она и сейчас иногда улыбается. Получается очаровательно, но эта ее улыбка ограничена – и в пространстве, и во времени. А за ней – невидимая высокая стена. Это улыбка, которая никого никуда не зовет. Каждое утро Саэки-сан приезжает из города на сером «фольксвагене-гольфе» и на нем же возвращается домой.

Снова оказавшись в родных местах, она отгородилась от старых подруг и родственников, свела общение с ними к минимуму. Встретив кого-нибудь случайно, отделывалась ничего не значащими фразами, не выходя за рамки дежурных тем. Стоило речи зайти о прошлом (особенно если прошлое касалось ее), Саэки-сан сразу же переводила разговор на другую тему, причем получалось это как бы само собой. Говорила она всегда мягко и вежливо, но в ее голосе не достает присущих людям от природы участия и интереса. Внутренняя доброта, если она у нее действительно была, скрывалась где-то в глубине, не находя выхода. Саэки-сан предпочитала не высказывать своего мнения и делала это, разве что когда требовалось здравое суждение. Говорила мало, больше слушала, доброжелательно вторя собеседнику, и у него в определенный момент вдруг появлялось смутное беспокойство: зачем я понапрасну отнимаю время у этой женщины, вторгаюсь в ее тихую налаженную жизнь? И это сомнение, в общем, имело под собой основания.

В своем родном городе она оставалась для людей загадкой. С чрезвычайной элегантностью носила на себе покров тайны, не позволяя к ней приблизиться никому. Даже Комура, ее формальный работодатель, лишний раз старался ей не докучать.

Вскоре Осима устроился в библиотеку помощником Саэки-сан. В школу он тогда не ходил, нигде не работал. Сидел безвылазно дома, много читал и слушал музыку. Не считая знакомых по электронной переписке, друзей у него не было. Из-за гемофилии он ездил в специальную лечебницу, еще гонял просто так, без цели, на своем «родстере», регулярно посещал университетский госпиталь в Хиросиме, а вообще из города не отлучался – только в Коти, пожить в горной хижине. И нельзя сказать, чтобы такая жизнь его не устраивала. В один прекрасный день мать познакомила Осиму с Саэки-сан. Произошло это случайно, но ей он сразу понравился. Она ему – тоже, да и работать в библиотеке было интересно. Так получилось, что он стал единственным человеком, с которым Саэки-сан каждый день общалась и разговаривала.

– Осима-сан, можно подумать, Саэки-сан специально сюда вернулась, чтобы заведовать библиотекой.

– Именно. Ты знаешь, у меня, в общем, тоже такое впечатление. Похороны матери, наверное, – только предлог. Хотя все-таки решиться надо было, чтобы вернуться.

– Интересно, почему она так за эту библиотеку держится?

– Ну, во-первых, потому что здесь жил он. Ее парень жил в доме, где сейчас библиотека Комура; раньше в нем помещалась их фамильная библиотека. Он был старший сын и больше всего на свете любил читать – у них в роду это по наследству, что ли, передается. И еще одна черта наследственная – тяга к одиночеству. Перейдя в среднюю школу, он стал просить, чтобы из главного дома, где жила вся семья, его переселили одного в комнату при библиотеке, стоявшей отдельно. Комура любили книги, поэтому родители согласились: «Хочешь зарыться в книги? Пожалуйста». Так он и жил, в стороне от всех, никому не мешая, появляясь в главном доме только чтобы поесть. Каждый день Саэки-сан приходила к нему в гости. Они вместе делали уроки, слушали музыку и разговаривали, разговаривали… Там, наверное, и любовь у них была. Для них это место стало раем на Земле.

Держа обе руки на руле, Осима взглянул на меня.

– А теперь там будешь жить ты. В той самой комнате. Как я уже говорил, библиотеку перестроили, сделали кое-какой ремонт. Но комната – та же самая… Фактически в двадцать лет, когда он погиб, жизнь Саэки-сан остановилась. Хотя нет. По-моему, тогда ей двадцати еще не было. Точно не знаю. Пойми, стрелки часов в ее душе внезапно застыли. Конечно, время вокруг продолжает ход и по-своему действует на Саэки-сан. Но оно для нее почти не имеет смысла.

– Не имеет смысла?

Осима кивнул:

– Можно сказать, что да.

– Значит, Саэки-сан все это время живет в остановившемся времени?

– Вот именно. Но ходячим трупом ее не назовешь. Ни в каком смысле. Да ты сам поймешь, когда с ней познакомишься.

Осима положил руку мне на колено. Это получилось у него очень естественно.

– Кафка, дружище! В жизни бывают моменты, когда назад хода нет. А случается, правда, гораздо реже, что и вперед шага не сделаешь. Хорошо или плохо, а приходится молча с этим мириться. Такова жизнь.

Осима выехал на шоссе, но прежде остановился поднять крышу и снова поставил сонату Шуберта.

– Хочу, чтобы ты понял еще одну вещь, – сказал он. – Саэки-сан в каком-то смысле – страдалица. Конечно, мы с тобой тоже страдаем. Больше или меньше. Это факт. Но Саэки-сан – не то, что мы. Она по-особому страдает. Может, у нее душа не так, как у обычных людей, устроена. Но это не опасно. В жизни она очень положительная. В некотором смысле – положительнее всех моих знакомых. Глубокая, умная, очаровательная. Так что если заметишь в ней что-то странное, не обращай внимания.

– Странное? – невольно переспросил я.

Осима тряхнул головой.

– Я Саэки-сан люблю. И уважаю. И хочу, чтобы ты к ней так же относился.

Получается, что прямого ответа на свой вопрос я не получил. Больше ничего к сказанному Осима не добавил. Он выбрал момент, переключил передачу и, вдавив педаль газа в пол, обогнал перед въездом в тоннель ехавший перед нами микроавтобус.

Глава 18

Очнувшись, Наката обнаружил, что лежит на спине в траве. Приходя в себя, потихоньку открыл глаза. Ночь. На небе ни звезд, ни луны, но кое-что разглядеть можно. Густые запахи летних трав. Пиликанье насекомых. Вроде тот самый пустырь, где Наката дежурил каждый день. Кто-то терся о лицо чем-то шершавым и теплым. Чуть повернув голову, он увидел, что Кунжутка и Мими усердно вылизывают его щеки маленькими язычками. Наката медленно приподнялся и, протянув руку, погладил зверьков.