Свободное падение - Голдинг Уильям

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51

Тут директор заметил нас. Думаю, ему было яснее ясного, что нас сюда привело и что подогрело в нас жгучее любопытство. Не знаю, как остальные, но я ожидал — он обрушится на нас. Однако он не сказал ни слова и только посмотрел печально, словно что-то потерял. Неглупый он был человек, наш директор… Ему ли было не знать, когда скандальная история без труда забывается, а когда нет, и что происходит, если о ней знает слишком много народу.

Оставшиеся дни мистер Кэрью и мисс Мэннинг ходили в ореоле славы и были окружены безмолвным преклонением. Выбыв из скучного разряда учил, они приобрели статус настоящих взрослых — тех, кто грешит. Они сделались нашими кинозвездами. Мы охотно уселись бы у ног мисс Мэннинг и завороженно ее слушали — пожелай она только поведать нам некие жизненные тайны. Каждое ее слово мы безоговорочно приняли бы на веру — вот еще одно достойное внимания противоречие… Когда мисс Мэннинг давала свой последний урок, мы, затаив дыхание, выискивали в ней какой-нибудь знак или след пережитого ею опыта. Однако буйные темные волосы, вырез в форме буквы «V», томная, медленная улыбка, ярко-пунцовый рот ничуть не изменились. И обтянутые шелком колени были теми же самыми… Вот она погладила колено, скользнула ниже и провела по напоминающей шелковистую змейку ноге с оттянутым носком, задумчиво, с силой растирая ладонью голень: со стороны могло показаться, будто ей ничего не стоит, если того захочет, без труда продеть всю ногу в кольцо, как продергивают через него платок… Занятие, однако, подошло к концу; мы встали и услышали от нее напоследок фразу, странную в устах той, кто прощался с нами навсегда:

— Eh bien, mes amis, au revoir! [24]

Итак, оба они — и мисс Мэннинг, и мистер Кэрью — покинули нашу школу, и среди лиц преподавательского состава водворилась прежняя серость и тусклость. Случалось, дня два-три кряду жизнь делалась для мисс Прингл не под силу: в изнеможении она откидывалась на спинку стула и, глухо вздыхая, перекатывала голову из стороны в сторону. Я рискнул было всерьез принять на веру ее отсутствующий вид, но она обдала меня яростью, будто струей пламени из паяльной лампы. Ник обошелся со мной иначе — предал меня, в первый и единственный раз. Однажды я набрался храбрости и срывающимся голосом задал ему вопрос о сексе. Не столько о сексе, сколько о том, что за этим словом для меня скрывалось — мои фантазии, мисс Мэннинг, Беатрис, желание быть девочкой, страх, не гублю ли я себя…

Ник резко оборвал меня на полуслове. По лицу у него пошли пятна, но он взял себя в руки и заговорил, сосредоточенно глядя на клокотавшую в колбе жидкость:

— Я верю только тому, что могу видеть, потрогать, измерить и взвесить. Но если человека придумал дьявол — нельзя было подстроить нам более гнусной, более подлой и отвратительной ловушки!

Вот так-то… «Да будь они женаты — хуже быть не могло!» Мне, правда, удалось вызвать у приятелей бурю восторга, внеся в слова Бенджи поправку: дескать, ему следовало бы сказать «лучше быть не могло!». Но отныне мне открылся смысл, влагаемый в понятие «падший ангел». В моем слишком впечатлительном воображении секс облачился в вызывающе роскошные, зловещие одеяния. Я угодил в ослепительно сверкающую сеть и безнадежно застрял в ней — так нет пути назад, на свободу, нарядным бабочкам, когда они при спаривании быстро-быстро бьются друг о дружку гибкими тельцами, извергая розовую, с запахом мускуса, жидкость. Мускус, пьянящий и стыдный, будь моим благом! Мускус, пади на Беатрис: ни о чем таком она и не подозревает, не ведает ни о чем в безмятежном спокойствии, ей еще куда как далеко до брачной ночи, если только вообще суждено замужество, — и супругом ее буду не я, а другой… Мускус и должен стать моим благом: как же иначе, если человек всего-навсего животное, — чем еще измерять достоинства самца? Верх берет тот, кто заполучит себе в обладание побольше самок, у кого под началом целое стадо. Вы внушаете нам, будто мы животные высшего порядка? Так не рассчитывайте на ревностную привязанность к младшим, на инстинктивное чувство общности — слышите, как горячо и воинственно перебирает копытами жеребец-производитель? А что до сияния вокруг чела, посулов нескончаемо лучезарного райского утра — это просто-напросто иллюзия, побочный эффект. Не обращайте внимания… Постарайтесь выкинуть из головы.

Итак, я вступил в мир настоящих парней — в мир Меркуцио, Клавдио и Валентина, — и за это падение мне пришлось подыскивать себе провинность, соразмерную с наказанием. Чем грешным слыть, уж лучше грешным быть. Если те самые грехи мне пока не очень-то по зубам, остается только взять да и приписать их себе. Вина часто предшествует преступлению — и даже способна послужить для него толчком. Мои притязания на порочность были вполне байроническими — Беатрис сюда никак не вписывалась.

Подошло время выпуска. Беатрис предстояло отправиться в педагогический колледж на юге Лондона — готовиться в учительницы. Я поступал в художественное училище. Успех не был для меня осознанной целью. Долбя партийные лозунги, я вместе со своими единомышленниками поддавался химере безграничной свободы — противоположной свободе монаха-отшельника. На прощание каждый выслушал свою порцию напутственных слов. Ник изрек фразу, до странности близкую по складу церковной проповеди: «К какому бы начинанию ни приложил ты руку свою — не щади сил своих до последнего».

Директор продержал меня дольше, но сказал едва ли не то же самое.

— Готов в путь-дорогу, Сэм?

— Да, сэр.

— Пришел за мудрым советом?

— Я уже со всеми попрощался, сэр.

— Совет — штука опасная; а вдруг ты его запомнишь?

— Как это, сэр?

— Присядь-ка лучше на минуточку да посиди спокойно. Вот так. Сигарету хочешь?

— Но я…

— Брось, брось: что я, пальцев твоих не вижу? Пепел можешь стряхивать вот сюда, в корзину.

Нежданный, необъяснимый порыв:

— Хочу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, сэр.

Директор отмахнулся от моих слов, держа в руке зажженную сигарету.

— Да, вот что я собирался тебе сказать… От Поганого проулка ты уйдешь далеко вперед — очень далеко.

— Отец Штопачем немало помог мне, сэр.

— Отчасти и он.

Директор вдруг резко повернулся ко мне, не вставая с кресла:

— Сэм! Мне нужна твоя помощь. Мне… мне хочется понять, чего ты ищешь. Ну да-да, о твоем членстве в партии я уже наслышан: эти дела, пожалуй, будут занимать тебя годик-другой, не дольше. Но что касается тебя самого — ведь ты же художник, прирожденный художник, один Бог ведает, с какой стати и почему. Такой несомненной одаренности я еще ни в ком не встречал. Вот твои портреты… ты считаешь их важными для себя?

— Наверно, сэр.

— Но послушай — что для тебя самое важное? Не спеши с ответом! Забудем пока о партии. Тут все ясно и так, Сэмми, — поверь, я смотрю на вещи спокойно. Но речь идет о тебе самом — чем-то в жизни ты ведь дорожишь?

— Не знаю.

— У тебя талант — и ты ни разу не задумался, насколько ты им дорожишь? Послушай, Сэмми: нам больше незачем притворяться, так ведь? Твои редчайшие способности делают тебя белой вороной. Ты так же непохож на остальных, как если бы тебя угораздило явиться на свет шестипалым. Мы с тобой прекрасно это понимаем. Я вовсе не расположен тебе льстить. Ты далек от порядочности, ты эгоист и так далее — все перечислять незачем… Верно я говорю?

— Сэр…

— Значит, талантом своим ты не дорожишь?

— Нет, сэр.

— И ты не очень-то счастлив.

— Не очень, сэр.

— И уже довольно давно, так?

— Да, сэр.

— Счастье — не твой удел, запомни мои слова. Оставь счастье другим, Сэмми. Поиски счастья — это всего лишь упражнение для пальцев, вроде гаммы. — Он пошевелил пальцами правой руки в воздухе. — Значит, сами по себе портреты для тебя — это так, пустяки. Быть может, они служат средством для достижения цели? Угадал? Только обойдемся без диктатуры пролетариата. Если есть цель — то какая?