Возвышение Сайласа Лэфема - Хоуэллс Уильям Дин

19

— Он все верно сказал, Персис, — осторожно заметил Лэфем, садясь в коляску рядом с женой и медленно направляясь к дому в сгустившихся сумерках.

— Да, сказал-то он все верно, — признала она. Но добавила с горечью: — Но легко ему было говорить! Конечно, он прав, так и надо поступить. Это разумно, да и справедливо. — Они дошли до своих дверей, оставив лошадь на платной конюшне за углом, где Лэфем держал ее. — Надо сейчас же позвать Айрин в нашу комнату.

— Может, сперва поужинаем? — робко спросил Лэфем, вставляя ключ в замок.

— Нет. Я не могу терять ни минуты. А иначе и совсем не сумею.

— Слушай, Персис, — сказал ее муж с нежностью. — Давай-ка я ей скажу.

— Ты? — переспросила жена, и в голосе ее прозвучала презрительная жалость женщины к беспомощности мужчины в подобном случае. — Пришли ее поскорей наверх. Я чувствую, будто… — Она замолчала, чтобы не терзать его дольше.

Она открыла дверь и быстро пошла к себе наверх, мимо Айрин, которая вышла в холл, услышав звук ключа в двери.

— Сдается мне, мать хочет поговорить с тобой, — сказал Лэфем, глядя в сторону.

Айрин вошла в комнату сразу вслед за матерью, которая не успела даже снять шляпу, а накидку еще держала в руках. Мать обернулась и встретила удивленный взгляд дочери.

— Айрин! — сказала она резко, — придется тебе кое-что вытерпеть. Мы все ошибались. Вовсе он тебя не любит. И никогда не любил. Так он сказал Пэн вчера вечером. Он ее любит.

Слова падали как удары. Но девушка приняла их не дрогнув. Она стояла неподвижно, только нежно-розовый румянец отхлынул от лица, и оно стало белым. Она не проронила ни слова.

— Что ж ты молчишь? — крикнула мать. — Ты, верно, хочешь меня убить, Айрин?

— Тебя-то за что, мама? — ответила девушка твердо, но чужим голосом. — А говорить тут не о чем. Мне бы на минутку увидеть Пэн.

И вышла из комнаты. Пока она подымалась наверх, где были комнаты ее и сестры, мать растерянно шла вслед. Айрин вошла в свою комнату и вышла, оставив дверь открытой и газовый свет зажженным. Мать увидела, что она выбросила кучу каких-то вещей из ящиков секретера на его мраморную доску.

Она прошла мимо матери, стоявшей в дверях.

— Иди и ты, мама, если хочешь, — сказала она.

Не постучав, она открыла дверь в комнату Пенелопы и вошла. Пенелопа, как и утром, сидела у окна. Айрин не подошла к ней; направившись к ее секретеру, она положила на него золотую заколку для волос и сказала, не глядя на сестру:

— Эту заколку я купила сегодня, потому что у его сестры такая же. К темным волосам она подходит меньше; но возьми. — Потом заткнула какую-то бумажку за зеркало Пенелопы. — А это — то самое описание ранчо мистера Стэнтона. Ты, верно, захочешь прочесть. — Потом положила рядом с заколкой увядшую бутоньерку. — Это его бутоньерка. Он ее оставил у своей тарелки, а я потихоньку взяла.

В руке у нее была сосновая стружка, причудливо перевязанная лентой. Она подержала ее, потом, глядя в лицо Пенелопы, молча положила ей на колени. Повернувшись, прошла несколько шагов и пошатнулась, чуть не упав.

Мать кинулась к ней с умоляющим криком:

— О Рин! Рин!

Айрин оправилась, прежде чем мать подбежала к ней.

— Не трогай меня, — сказала она ледяным тоном. — Мама, я пойду сейчас оденусь. Пусть папа со мной пройдется. Я здесь задыхаюсь.

— Айрин, деточка, не могу я тебя отпустить, — начала мать.

— Придется, — ответила девушка. — Скажи папе, пусть скорее ужинает.

— Бедный! Не хочет он ужинать. Он тоже уже все знает.

— Об этом я говорить не хочу. Скажи ему, пусть одевается.

И она снова ушла.

Миссис Лэфем с отчаянием взглянула на Пенелопу.

— Ступай скажи ему, мама, — сказала та. — Я бы сама сказала, если б могла. Раз она может ходить, пускай. Это для нее самое лучшее. — Пенелопа не двигалась. Она даже не стряхнула с колен причудливую вещицу, слабо пахнувшую сухими духами, которые Айрин любила держать в своих ящиках.

Лэфем вышел на улицу со своим несчастным ребенком и сразу начал что-то ей говорить, горячо и бессвязно.

Она милосердно остановила его.

— Не надо, папа. Я не хочу разговаривать.

Он повиновался, и они шли молча. Бесцельная прогулка привела их к новому дому на набережной Бикона; она остановила его и остановилась сама, глядя на дом. Леса, так долго безобразившие дом, уже убрали, и в свете газового фонаря видна была безупречная красота фасада и многих тонких архитектурных деталей. Сеймур добился всего, чего хотел; да и Лэфем явно не поскупился.

— Что ж, — сказала девушка, — я никогда не буду жить в этом доме. — И пошла прочь.

— Еще как будешь, Айрин, — сказал Лэфем упавшим голосом, едва поспевая за ней. — И не раз будешь здесь веселиться.

— Нет, — ответила она и больше об этом не заговаривала. Об их беде они не сказали ни слова.

Лэфем понял, что она решила гулять до полного изнеможения; он был рад, что может молчать, и не прекословил ей. Второй раз она остановила его перед красно-желтым фонарем аптеки.

— Кажется, есть какие-то лекарства, чтобы уснуть? — спросила она. — Мне надо сегодня уснуть!

Лэфем задрожал.

— По-моему, не стоит, Айрин.

— Нет, стоит! Достань мне что-нибудь! — настойчиво продолжала она. — Иначе я умру. Я должна уснуть.

Они вошли в аптеку, и Лэфем спросил что-нибудь успокаивающее и снотворное. Пока аптекарь готовил рекомендованное им снотворное, Айрин разглядывала витрину со щеточками и всякой другой мелочью. Лицо ее ничего не выражало и было точно каменное, тогда как на лице отца читалась мучительная жалость. Он выглядел так, словно не спал неделю; тяжелые веки нависали над остекленевшими глазами, щеки и шея обвисли. Он вздрогнул, когда аптекарская кошка, неслышно подойдя, потерлась об его ногу. К нему-то и обратился аптекарь:

— Принимайте по столовой ложке, пока не заснете. Много ложек наверняка не понадобится.

— Хорошо, — сказал Лэфем, уплатил и вышел. — Кажется, и мне оно тоже понадобится, — сказал он с невеселым смешком.

Айрин подошла и взяла его под руку. Он положил свою тяжелую лапу на ее затянутые в перчатку пальчики. Немного спустя она сказала:

— А завтра отпусти меня в Лэфем.

— В Лэфем? Завтра воскресенье, Айрин! Нельзя уезжать в воскресенье.

— Ну тогда в понедельник. Один день я вытерплю.

— Хорошо, — сказал послушно отец. Он не стал спрашивать, почему она хочет ехать, и не пытался ее отговаривать.

— Дай мне эту бутылку, — сказала она, когда он распахнул перед ней дверь дома, и быстро поднялась к себе.

Наутро Айрин позавтракала с матерью; полковник и Пенелопа не появились; миссис Лэфем выглядела невыспавшейся и измученной. Дочь посмотрела на нее.

— Не мучайся из-за меня, мама. Я уж как-нибудь… — Сама она казалась спокойной и твердой, как скала.

— Нехорошо, что ты так себя сдерживаешь, Айрин, — ответила мать. — Этак хуже будет, когда прорвется. Ты бы немножко дала себе волю.

— Ничего не прорвется, и волю я себе дала, сколько надо. Завтра я еду в Лэфем — хорошо бы и ты со мной, мама, — а здесь уж как-нибудь один день перетерплю. Главное, ничего не говорите и не смотрите так. И что бы я ни делала, вы меня не удерживайте. А первое, что я сделаю, — отнесу ей завтрак. Нет! — крикнула она, не давая матери возразить. — Я постараюсь, чтобы Пэн не мучилась. Она ни делом, ни мыслью передо мной не виновата. Я не удержалась вчера вечером и кинулась на нее, но теперь это прошло, и я знаю, что мне предстоит вынести.

Они ей не мешали. Она отнесла Пенелопе завтрак и оказала ей все внимание, какое могло сделать жертву полной, героически делая вид, что все это в порядке вещей. Они не разговаривали; она только сказала отчетливо и сухо: — Вот твой завтрак, Пэн, — а сестра ответила дрожащим голосом: — Спасибо, Айрин. — И хотя они несколько раз оборачивались друг к другу, пока Айрин оставалась в комнате, машинально наводя порядок, глаза их так и не встретились. Потом Айрин сошла в нижние комнаты, прибралась и там, а кое-где с каким-то ожесточением подмела пол и вытерла пыль. Она застлала все постели; а обеих служанок отпустила в церковь, как только они позавтракали, сказав, что вымоет за ними посуду. Все утро отец и мать слышали, как она готовила обед, а иногда наступала тишина — в те короткие минуты, когда она останавливалась и стояла не двигаясь, потом снова принималась за работу, неся на себе тяжелое бремя своей беды.