Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
1
На Ваганьково кладбище выехали заведомо рано, в девять утра, потому что не знали, когда начнется отпевание в церкви. Однако народу оказалось там уже много, и он все шел и шел.
– Неужто столько родственников? – поразился Хомяков, не представлявший размаха московской трагедии.
– Соседей прибавь, друзей, знакомых, – сказал Немирович-Данченко, сменивший американский клетчатый пиджак на темный костюм. – Заодно и студентов не забудь, да и просто восчувствовавших, что значит Ходынка для России. Смотри, сколько их.
Спешивший на кладбище народ был в массе своей бедным. Мастеровые, приказчики, мелкие торговцы, дворовая прислуга, мещане, артельщики, разнорабочие, разносчики, многочисленная рать не имеющих постоянной работы и перебивавшихся случайной поденкой. Шли молча, группами по пять – десять человек, и все – в темном. Темная эта масса в жаркое солнечное утро выглядела не столько угнетающе, сколько строго. Настолько, что даже чины многочисленной полиции старались говорить вполголоса.
– Не напирайте, не напирайте. По два человека, по два человека. Всех пропустим, всех…
Венков не было. Были цветы. Скромненькие букетики в женских руках. Исключение составлял Ваня с огромным букетом белых роз. Он ощущал свою исключительность, хмурился и невольно злился на Хомякова, распорядившегося доставить этот букет в особняк.
Они терпеливо отстояли очередь – в Москве был негласный День равенства, и никто не осмеливался его нарушать, – пока не попали на само кладбище, где люди, едва войдя, разбивались на два потока. Направо – к гробам с еще неопознанными покойниками, и прямо – к церкви.
– Направо, – сквозь зубы привычно скомандовал Хомяков. – Служба еще не началась.
– Не надо, Роман…
– Нет, надо! Своими глазами надо смотреть, что натворили.
Обнажив головы, медленно прошли вдоль заметно укоротившегося, но все еще непомерно длинного ряда одинаковых казенных гробов. Кое-где слышались приглушенные женские всхлипы, кое-где вдруг застывали мужчины, но скорбная процессия продолжала медленно двигаться дальше. Тяжкий запах крови и тлена сегодня ощущался куда явственнее, чем вчера.
– Я ситцевые платочки поставлял, я, – вдруг тихо признался Роман Трифонович. – Ровно четыреста тысяч косынок для царских подарков. Гордился даже: барыш! А вон он где – мой барыш…
– Оставь это, Роман, – поморщился Немирович-Данченко. – Нашел, чем душу свою травить? Ни к чему это сейчас, совершенно ни к чему.
– И не омыли их, – горестно вздохнул Хомяков, когда они вернулись к воротам.
– Копейки берегут, – проворчал Василий Иванович.
– Копейки? – взъерепенился Роман Трифонович. – Копейки беречь мы сроду не умели. Собственное спокойствие берегут. А наипаче спокойствия – место, которым кормятся. Чиновничье место – самая твердая валюта России, запиши это в книжечку будущим корреспондентам в назидание.
– Пойдемте в церковь, – тихо сказал Ваня. – Потом не протолкаемся, народ подходит.
В церковь они попали уже с трудом, на паперти и в дверях пришлось протискиваться. Гроб с телом Фенички стоял справа, близко от выхода, потому что Василию Ивановичу накануне стоило немалых усилий добиться разрешения хотя бы на это место.
– Омыли, – со вздохом облегчения отметил Хомяков.
Немирович-Данченко промолчал. И Каляев молча рассыпал белые розы по маленькому, странно съеженному телу.
Им еще повезло, потому что от дверей тянуло свежестью: в переполненной церкви было душно. Пахло горящим воском, тленом, людскими телами. Заупокойная служба еще не начиналась, а теснота возрастала. Небольшая кладбищенская церковь ни разу за всю свою историю не вмещала такого количества живых и мертвых, да и не была на это рассчитана. Трагедии потому и трагедии, что их и по сей день не удается предусмотреть, а тем паче – просчитать.
– Потеснитесь. Хоть на шаг. Мать с отцом тут.
Шепнули Василию Ивановичу в самое ухо, он оглянулся и увидел Тимофея в дешевеньком темном пиджаке. А за плечом его – согнутых страшным несчастьем, как-то сразу – не лицами даже, а всем обликом и существом своим – постаревших женщину и мужчину. И спиной отодвинул стоявших позади, освобождая малое место у гроба Фенички.
– Вот и нашли мы тебя, доченька… – выдохнув, еле слышно сказала мать, и отец обнял ее за плечи.
– Не одни мы нашли дите свое, мать…
Слава Богу, они успели, потому что почти сразу же началась заупокойная служба по безвинно погибшим. Чин был соблюден полностью, но – скороговоркой, потому что перед входом в церковь стояли точно такие же гробы, и точно такие же безвинно погибшие ждали своей очереди. А как пропели «Вечную память», Хомяков обнял журналиста за плечи, зашептав в самое ухо:
– Сам передай им, сам. Не могу я… Скажи, что это жалованье Фенички.
И сунул ему в руки конверт.
Кое-как пропустив на площадку перед церковью клир, люди начали выходить сами. Кто – поклониться покойникам у входа, кто – передохнуть, глотнуть свежего воздуха, а кто и порыдать в сторонке. В церкви стало просторнее, но она не опустела, потому что еще предстояли похороны. Родители Фенички и Тимофей не тронулись с места, а Роман Трифонович не вытерпел:
– Я покурить. Покурить только.
Василий Иванович остался, а вслед за Хомяковым выбрался на воздух Ваня Каляев.
– Может, угостите?
– Ты же не куришь, Иван.
– Надо мне сейчас.
Закурили оба. Иван задыхался, кашлял, но продолжал тянуть голубоватый сигарный дым.
– Не по годам тебе испытание, – вздохнул Хомяков.
– В самый раз.
– Что это значит – в самый раз?
– Для понимания. Понял я, на что жизнь положить должен. Задачу свою понял.
– И на что же ты положишь ее?
– Законы для всех должны быть одинаковыми. Без всяких исключений. С этого начинается справедливость. С чего-то она должна же начинаться, правда? Ведь не с нуля?
Роман Трифонович промолчал. Ни уговаривать, ни объяснять что-либо, даже расспрашивать было не время. Отпевали погибших рядом. Только вздохнул:
– Вот так, стало быть. Вот так.
