И тут же Савка, просунув в двери руки в белых перчатках, почтительно доложил, что обед подан.
Аркадий Петрович, похожий в своей широкой блузе на колокол, вошел в столовую.
Тотчас же задвигались кресла, и над ним склонились, целуя руки,- с одной стороны его лысеющий сын Антоша, а с другой – дочь, белокурая Лида, двадцатипятилетняя вдова. Они еще не виделись сегодня: Антоша недавно приехал с фермы, а Лида спала до полудня.
Софья Петровна – Соня – в свежем летнем капоте, уже держала в руке серебряную разливательную ложку. Перед ней стоял горячий борщ. Стол был накрыт на девять персон.
Аркадий Петрович опустился в широкое кресло, возглавлявшее стол, и похлопал рукой по соседнему креслу.
– Мышка! Сюда!…
Фокстерьер посмотрел на него закисшим глазом, вскочил на кресло и сел на свой обрубленный хвостик.
– А где Жан? Позовите Жана! – обратился ко всем и ни к кому в отдельности Аркадий Петрович.
Но в тот же момент открылись двери, и слепой Жан, брат жены, адмирал в отставке, вошел под руку со своим «миноносцем», как он называл лакея.
Высокий, крепкий, похожий на грот-мачту, плохо выбритый, Жан нащупывал грубой палкой пол и едва сгибал колени, одеревенелый и неповоротливый из-за слепоты.
Его долго и шумно усаживали на место, а «миноносец» стал сзади за креслом.
– Добрый день, Жан! – приветствовал его Аркадий Петрович со своего почетного места.- Что снилось?
Все улыбнулись этой ежедневной шутке, а Жан охотно, как ни в чем не бывало, начал рассказывать, обратив бельма куда-то в стену – через стол:
– Приснился город. Не те уродливые коробки, что вы зовете домами. Это была не куча грязи и мусора, не логовище людской нужды… словом, мне приснилось не то, что вы называете городом.
Он даже поморщился.
– Я видел прекрасный, невиданный город. Все, что люди создали в архитектуре, шедевры прошлого, настоящего и будущего, красота и удобства, храм, достойный человека… Только ваши потомки…
– Жан, твой борщ остынет!
– Ах, прости, Соня!… Ну, мой «миноносец номер семнадцать», подвяжи салфетку…
– Есть,- встрепенулся «миноносец № 17» (по порядку лакеев, которых Жан часто менял). Он уже давно держал наготове салфетку.
– Я думаю, что-о… – благосклонно отозвалась Лида, склонив набок белокурую головку мадонны.
– Начали возить сено, Антоша? – заинтересовался Аркадий Петрович.
Антоша не слышал. Он накладывал своему легавому псу Нептуну, сидевшему рядом с ним на стуле кости на тарелку, и все видели только его макушку с редкими волосами.
Софье Петровне было неприятно смотреть, как неопрятно ест Жан, оставляя на усах куски свеклы, и она обратилась к сыну:
– Антоша, тебя отец спрашивает о сене.
– Ах, прости…- поднял он загорелое лицо и засюсюкал: – Вместо двенадцати возов привезли только десять. Артем съездил два раза и бросил, говорит, что его Ксенька напоролась ногой на железные грабли и надо звать фельдшера,- врет, конечно… А Бондаришин еще зимой взял деньги, а теперь крутит…
Антоша вспотел и раскраснелся от борща и хозяйственных забот. На его белом лбу густо проступил пот, а глаза посоловели.
Он знал все, что происходило в селе. У него было не меньше десятка детей от сельских дивчат, и не раз он мерился силой с самыми крепкими парубками, несмотря на офицерский чин.
– Все они таковы! – сердито вздохнула Софья Петровна и погладила таксу, сидевшую возле нее на стуле с важно выпяченной рыжей грудью, похожей на жилет.
– Вы придираетесь, дети мои,- благодушно отозвался Аркадий Петрович, кончая с борщом.- У мужика есть свои потребности, так же как и у нас, грешных.
Он был в прекрасном настроении после сегодняшнего схода.
– Безусловно, мне кажется, что отец…
Лида снова благосклонно наклонила головку мадонны и кисло растянула широкие бледные губы.
Но тут Антоша рассердился. Вечно эта Лида! Ее напели, как граммофонную пластинку, либеральные студенты, и она повторяет всякую чушь…
– Мужик останется мужиком, что ни говорите… Ты его медом, а он…
Отставной адмирал («броненосец», как он себя называл) почуял опасность от такого разговора. И пока Савка, ловко двигая руками в белых перчатках, собирал тарелки у господ и у собак, он начал рассказывать свой второй сон.
Он будто был в концерте. Это была музыка новых поколений, неслыханные сочетания звуков, нечто такое, перед чем Бах, Гайдн и Бетховен – пигмеи.
Антоше стало скучно. Он уже наслушался дядиных снов и предпочел заняться своим Нептуном.
Отрезал ломтик хлеба и положил его собаке на нос.
– Тубо!
Нептун сидел важно и недовольно щурил глаза.
На минуту в столовой затихло.
– Пиль!…
Только Лида вытянула длинную открытую шею и учтиво наклонилась в сторону дяди.
Но ее Мильтончик, стриженый пудель с боа на шее, как у дамы, и с голым задом, тронул лапой ее руку, прося еду.
Она обернулась к нему, поправила на собаке бант, такой же голубой, как ее платье, и дала Мильтону тартинку с маслом.
Хозяйка ждала, чтобы подали жаркое.
– Теперь действительность удивительнее снов! – повела она плечами и посмотрела на потолок.
А Антоша подхватил:
– Что правда – то правда. Такое творится вокруг, что не знаешь, чем и кончится. Вчера, говорят, земли барона Клейн-берга запахали. Вышли в поле с плугами всей деревней и прогнали батраков барона.
– Как? Уже захватили?
– Фью-ю! – свистнул Антоша.- Нет больше у барона поместья, да и сам он бежал… Ужас что творится повсюду, а тут еще вы, папа, со своим либерализмом.
– Ах, ах! – вздохнула хозяйка дома.
– Ну, нам не придется бежать,- засмеялся Аркадий Петрович.- Нас не тронут. Правда, Мышка, нам ничего с тобой не будет? Правда, собачка? – Он щекотал ей морду, а она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палец в зубы и вертела обрубком хвоста.- Мне нет нужды скрывать свои мысли.- Он вынул палец и держал его на отлете.- Ну, вот. Мужики имеют право на землю. Не мы обрабатываем землю, а они. Ну, вот. Я и твержу об этом всегда…
– Аркадий!… Laissez donc… Le domestique écoute! [35]
Софья Петровна с перепугу заговорила басом.
Однако это нисколько не помогло.
– А ты, душенька, вечно барствовать хотела бы. Довольно. Побарствовала, и хватит. Надо же и другим. Не бойся, всей земли не отберут, оставят немного и нам… так, десятин пять… Я на старости буду огородником. Надену широкополую шляпу, отращу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша – возить в город… Ха-ха!…
– Он еще шутит!
Софья Петровна сердито обвела взглядом всю семью и четырех собак, сидевших за столом, но сочувствовал ей только Антоша.
В знак протеста он налил себе рюмку водки, выпил ее залпом и, откинувшись в кресле, заложил руки в карманы своих офицерских брюк. Жан спокойно жевал жаркое под защитой «миноносца», Савка сделал вид, будто его нет в комнате, а Лида растянула губы и нагнулась к отцу.
– Я была уверена, что-о…
Но Антоша не дал ей окончить:
– Шутить хорошо дома, в семье, но зачем же отец проповедует это мужикам? Они так настроены, что каждую минуту чего-то ждешь…
– Я не шучу. Пора отбросить предрассудки. Если хочешь есть, работай, душа моя. Ну, вот.
Он был весел, продолжал развивать свой план и с возросшим аппетитом набирал на тарелку целую кучу салата, не замечая даже, что бедная забытая Мышка, не спуская с него глаз, беспрестанно облизывается и вертит хвостом.
– Лида в своем прекрасном платье, которое, кстати, ей так идет, каждое утро будет выгонять корову, а вечером доить, подоткнув подол… Ха-ха!…
– Что касается меня, то я…
– Ну, вот и отлично…
Подавали сладкое. Савка гремел ложечками и просовывал руки в белых перчатках между локтями господ и собачьими мордами. Жан испачкал сметаной адмиральскую тужурку, и «миноносец» старательно вытирал салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончик, забыв приличие, повизгивал потихоньку, чтобы обратить на себя внимание.
