Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр

Барон посмотрел на Христиану, будто заколебавшись. Угадав причину его нерешительности, молодая женщина торопливо сказала:

– Вас стесняет мое присутствие? Я тотчас уйду.

– Нет, моя девочка, останься. У тебя хватит твердости и решительности, не правда ли?

– Вы меня пугаете, – прошептала Христиана. – Я предчувствую недоброе.

– Тебе надобно знать, зачем я сюда приехал, – продолжал барон, – так как я надеюсь, что ты поможешь мне убедить Юлиуса исполнить то, о чем я должен просить его.

– Чего же вы хотите, отец? – спросил Юлиус.

Барон протянул ему письмо.

– Это от дяди Фрица, – сказал Юлиус.

И он стал читать вслух, причем ему не однажды пришлось замолкать, когда голос прерывался от волнения:

«Нью-Йорк, 25 августа 1811 года.

Мой возлюбленный брат!

Тебе пишет умирающий. Я страдаю от недуга, не знающего пощады, и постель, в которой я лежу уже два месяца, мне суждено покинуть только затем, чтобы лечь в могилу. В моем распоряжении всего три месяца. Врач, принадлежащий к числу моих друзей и знающий твердость моего характера, уступив настойчивым просьбам, сказал мне правду.

Ты тоже меня знаешь, а потому не можешь сомневаться в том, что, если такая новость и причинила мне сильную боль, причиной этому не были ни подлый страх смерти, ни трусливые сожаления о жизни. Я пожил довольно, и вследствие предприимчивости, трудолюбия и бережливости скопил состояние, которое сможет способствовать твоему благоденствию и счастью моего дорогого племянника. Но я надеялся, прежде чем умру, успеть увидеть это. Я хотел обратить в наличные все мое добро, привезти деньги в Европу и сказать вам: “Будьте счастливы!” Такую награду за все труды я сулил сам себе, и мне казалось, что Господь не сможет мне в ней отказать. Но Господь судил иначе, и да свершится его святая воля.

Итак, мне не суждено увидеть мою родину. Ия больше никогда не увижу тех, кто был для меня дороже всего на свете. Чужая рука закроет мне глаза. Я говорю все это не затем, чтобы вынудить тебя и твоего сына или хотя бы одного из вас приехать сюда. Тебя удерживают на месте узы долга, его – узы счастья. Нет, я не зову вас, и притом вам бы пришлось очень спешить, чтобы застать меня в живых. Вам едва хватило бы времени, чтобы примчаться, и вся эта спешка – лишь затем, чтобы увидеть, как я тотчас умру! Вы потеряли бы три месяца, а мне могли бы подарить всего один день.

Не приезжайте, не стоит. Ах! И все же мне было бы не так грустно уходить, если бы в последний час жизни, потраченной на труд во имя вашего блага, я мог увидеть ваш прощальный дружеский взгляд. К тому же мне бы очень хотелось, чтобы рядом был надежный человек, которому можно без опасений поручить распорядиться моими делами и остающимся после меня имуществом. Но мне на роду написано умереть в изгнании и одиночестве. Прощайте! Лишь мысль о вечной разлуке порой лишает меня мужества. Последняя же моя мысль о вас, и вам я завещаю все мое богатство. Зачем я покинул вас? Впрочем, я в том не раскаиваюсь, ведь я могу теперь немного увеличить ваше благосостояние. Главное, не думайте, что я пишу затем, чтобы все-таки побудить вас приехать сюда.

Горячо обнимаю вас обоих.

Твой угасающий брат

Фриц фон Гермелинфельд».

– Отец, – произнес Юлиус, смахивая слезу, – в ваши годы и с вашим положением в обществе вы не сможете предпринять столь долгое путешествие. Но я – совсем другое дело. Я поеду.

– Спасибо, сын, – отвечал барон. – Я для того и приехал, чтобы просить тебя об этом. Но как же Христиана?

Христиана, которая, как только муж начал читать письмо, сильно побледнела и опустилась на стул, теперь быстро спросила:

– Разве мне нельзя поехать вместе с Юлиусом?

– Конечно, я возьму тебя с собой! – отвечал муж.

– А Вильгельм? – прошептала молодая мать.

– Да, действительно!.. – смутился Юлиус.

– Ребенка невозможно подвергать тяготам длительного путешествия, – сказал барон. – Хотя Вильгельм в последнее время чувствует себя хорошо, у него такая хрупкая конституция! Как скажутся на нем морская качка, перемена климата? Если Христиана поедет, ей придется оставить его мне.

– Оставить мое дитя! – вскричала Христиана.

И она залилась слезами.

Отпустить мужа в далекий путь казалось невозможным. Но уехать без ребенка – нет, это было еще невозможнее!

LVIII

Ночь отъезда

Барон фон Гермелинфельд попытался успокоить растерянную Христиану.

– Будет разумнее всего, – начал он ласково, – если Юлиус отправится в Нью-Йорк один. Как бы то ни было, ваша разлука не будет особенно продолжительной. К несчастью, мой бедный брат не сможет задержать его там надолго. Юлиус приедет, только чтобы закрыть ему глаза, и тотчас сможет вернуться. Я понимаю, дети мои, вам горько расставаться даже на краткий срок. Но житейские необходимости надобно принимать такими, каковы они есть. Сейчас тебе, Юлиус, должно подумать о своем дяде, а тебе, Христиана, о своем сыне.

Христиана бросилась мужу на шею.

– Неужели ему так уж обязательно ехать? – прошептала она.

– Спроси об этом у своего благородного сердца, – отвечал барон. – Юлиус ничего бы не потерял, отказавшись от поездки, но это и делает ее особенно необходимой. Вместе с письмом мой бедный брат прислал мне копию своего завещания. Все состояние Фрица будет нашим независимо от того, останется Юлиус или поедет. Брат позаботился о том, чтобы никакой меркантильный интерес не побуждал нас спешить к его смертному одру, и великодушно предоставил нам полную свободу поступать по своему усмотрению. Но разве само это великодушие не является в подобном случае еще одной побудительной причиной? Предоставляю тебе самой судить об этом, мое опечаленное дитя. Что касается меня, то я считаю нашим долгом не позволить фрицу умереть в одиночестве и смотрю на это настолько серьезно, что, если Юлиус не поедет, я поеду сам.

– О нет, я еду! – вскричал Юлиус.

– Да, ему нужно поехать, – сказала Христиана. – Но я отправлюсь с ним.

И, быстро подойдя к барону, шепнула ему:

– Таким образом я не только последую за Юлиусом, но и убегу от Самуила.

– У меня не хватает духу корить тебя за это, – громко отвечал барон. – Правда, от твоего первого путешествия было не много толку: оно не избавило тебя от причины твоих страхов, милая Христиана. Но те, кто любит, глухи к доводам рассудка. Если ты твердо решила ехать с Юлиусом, я позабочусь о Вильгельме: стану ему матерью вместо тебя.

– О, – произнесла Христиана, качая головой, – разве можно заменить мать? Господи, вдруг Вильгельм заболеет, а меня не будет рядом? Что, если он умрет? Отец, вы правы как насчет того, кто ненавидит меня, так и насчет того, кто мне дорог; однажды я уже совершила путешествие и, вернувшись, не застала в живых моего отца. Как бы на этот раз мне не вернуться к могиле моего мальчика! Нет, пусть Юлиус едет, если так надо, а я останусь, чтобы беречь моего сына.

– Христиана, – сказал Юлиус, – твое благоразумие так же велико, как и твоя нежность. Оставайся с Вильгельмом: мне тоже кажется, что так будет лучше. Да, разлука причинит нам жестокую боль. Но если ты расстанешься со своим ребенком, если твое дитя останется без тебя, это будет еще мучительнее. А я что ж? Я мужчина, и если мне суждено страдать вдали от тебя, да будет так! Месяца через три-четыре я вернусь к тебе, и твои поцелуи осушат мои слезы. А наш малыш может захворать, и если тебя не окажется рядом, чтобы его спасти, ему придет конец, и тогда ни твое возвращение, ни ласки уже ничего не изменят. Ребенку ты еще нужнее, чем мне.

И, спеша покончить с этим тягостным разговором, он повернулся к барону:

– Отец, когда я должен отправиться в путь?

– Увы! – отвечал тот. – Мне больно так тебя торопить, но ехать надо бы уже сегодня вечером.