Бог располагает! - Дюма Александр

Самуил, казалось, был обескуражен таким насилием со стороны Юлиуса.

— Как это? — спросил он. — Ты что же, хочешь их совсем разлучить? Они не смогут больше видеться даже в твоем присутствии?

— В моем присутствии пусть, — промолвил Юлиус. — Но только в моем присутствии.

Лотарио поднял голову.

— Но, сударь, — произнес он, — я же люблю Фредерику.

— И я тоже, тоже ее люблю! — выкрикнул Юлиус, взрываясь вновь, и вскочил на ноги, скрестив со взглядом племянника свой угрожающий, ревнивый, ненавидящий взгляд.

Наступило мгновение, когда эти двое перестали быть юношей и стариком, дядей и племянником, благодетелем и облагодетельствованным. Теперь это были двое мужчин, двое равных, двое соперников.

В это мгновение все прошлое рухнуло в бездну, исчезло.

У Фредерики вырвался крик ужаса.

На губах Самуила мелькнула странная усмешка.

— Лотарио! — закричала Фредерика.

Звук этого дорогого голоса, полного отчаянной мольбы, заставил молодого человека немного прийти в себя. Но, казалось, он боялся, что не сможет долго сохранять самообладание.

— Прощайте, сударь, — сказал он, не взглянув на своего дядю. — Прощайте, Фредерика.

И он удалился стремительными шагами.

Минуту спустя на дороге послышался топот копыт двух лошадей, скачущих во весь опор.

Юлиус в изнеможении опустился на скамью.

«Ну, — сказал себе Самуил, — первый акт сыгран. Теперь все дело в том, чтобы действовать быстро, не допуская антрактов».

XXXVII

ДИСТИЛЛЯЦИЯ ЯДА

Эта внезапная, непредвиденная вспышка ревности Юлиуса привела к тому, что уже на следующий день взаимоотношения главных персонажей этой истории изменились весьма существенно.

Согласно приказанию Юлиуса, Лотарио более не появлялся в Ангене.

Фредерика, как она и говорила Лотарио, стала теперь видеться с Юлиусом ежедневно, то в Париже, то в Ангене.

Только она чаще, чем собиралась, ездила в Париж, чтобы не утомлять его поездками за город, а также и потому, что испытывала потребность в движении и деятельности: физические усилия помогали забывать о пустоте, которая разверзлась в ее душе.

Она делала все что могла, чтобы граф фон Эбербах не заметил ее печали, не увидел, что она тоскует о чем-то — или скорее о ком-то. Внешне она была весела и старалась своими заботами и преданностью развеять угрюмую скуку графа.

Полного разрыва между Юлиусом и Лотарио не произошло: все кое-как уладилось. Лотарио иногда приходил в графский особняк, а если сталкивался там с Фредерикой, он вздрагивал, как от потаенной боли, и спешил прочь, вспомнив о каком-нибудь неотложном деле. В проявлениях своей нежности к Фредерике и почтения к дяде он стал крайне сдержан. Казалось, он сердит на них чуть ли не в равной мере: на него — за данный приказ, на нее — за послушание.

Самуил открыто принял сторону молодых людей, пострадавших от ревности графа фон Эбербаха.

Он не стеснялся весьма резко заявлять Юлиусу в лицо, что так они не договаривались: первым условием его согласия на этот брак было то, что граф никогда не будет смотреть на Фредерику иначе как по-отечески, и не затем Самуил отдал ему свою дорогую приемную дочь, чтобы он сделал ее несчастной.

И поскольку Самуил говорил все это не таясь, не упускал случая упрекнуть Юлиуса и при малейшем поводе заводил речь о праве Лотарио и Фредерики любить друг друга и не скрывать своих чувств, они оба мало-помалу сблизились с ним, привыкнув видеть в нем своего подлинного покровителя.

Подозрения, которые Олимпия пыталась посеять в уме молодого человека, были теперь как нельзя более далеки от него. По всей видимости, Самуил был ему лучшим и надежнейшим другом в целом свете.

Предатель высказывал бы свои доводы в их защиту с глазу на глаз с ним, а говоря с графом, исподтишка признавал бы его правоту; но Самуил защищал Лотарио главным образом именно в присутствии Юлиуса. Он действовал с поднятым забралом, не был двуличным и в особняке у Юлиуса говорил то же, что в домике в Менильмонтане.

Самуил навещал и Фредерику в Ангене. Он просил у нее прощения за то, что посоветовал ей согласиться на этот брак и связать свою юность с графом фон Эбербахом, оказавшимся столь несносным и угрюмым в своей агонии. Но он поверил слову старого друга…

Впрочем, как он утверждал, не стоит слишком уж сердиться на Юлиуса: зачастую в нем говорит скорее его болезнь, чем он сам. Светильник его жизни, прежде чем угаснуть, лихорадочно вспыхивает, бросая на все окружающее странный и ложный свет. Тут вина скорее не Юлиуса, а его, Самуила: он должен был предвидеть, что в подобных обстоятельствах все неизбежно примет именно такой оборот, и не давать своего согласия на этот брак.

Но он ведь сделал это только ради счастья Фредерики.

Таким образом Самуил со дня на день все больше завоевывал ее дружбу. Она постоянно советовалась с ним и поступала теперь не иначе как в соответствии с его мнением. Самуил клялся, что будет стоять за нее, хотя бы для этого пришлось поссориться с Юлиусом; и действительно, возвратясь из Ангена, он отправлялся к графу фон Эбербаху, и стоило послушать, как сурово он его порицал.

По какому праву Юлиус препятствует любви, которую сам же одобрял, если не сам и создал? Впрочем, воображая, что он выбрал хороший способ разлучить Лотарио с Фредерикой, Юлиус до странности наивен. Такие благородные юные натуры можно удержать скорее доверием, чем решетками и замками. А вот подозрительность и суровость Юлиуса, по мнению Самуила, оправдывали любые действия со стороны Фредерики и Лотарио. Их достаточно притесняют, чтобы они могли задуматься о том, как избавиться от притеснений, и, вполне вероятно, в один прекрасный день Юлиус с изумлением убедится, что его суровость привела к следствиям, совершенно противоположным тем, на которые он рассчитывал. Люди чести, узники, находящиеся в неволе под честное слово, даже шагу не помышляют ступить вне указанных им пределов; но если над ними установить надзор, они посчитают себя вправе на все решиться ради освобождения. Плен оправдывает бегство.

Однажды Самуил вошел к Юлиусу со странным выражением лица — это было торжество, но укоризненное и печальное.

— Что я тебе говорил?! — резким тоном воскликнул он.

— А что такое? — побледнел Юлиус.

— Разве я не предупреждал тебя сто раз, — сказал Самуил, — что, запрещая Лотарио и Фредерике видеться при свидетелях, ты толкаешь, едва ли не обрекаешь их на то, чтобы встречаться украдкой?

— Они встречаются тайком? — прошептал Юлиус, бледнея все больше.

— И они совершенно правы, — настаивал Самуил.

— Где же они виделись? В Ангене? Неужели Лотарио осмелился туда вернуться?

— Нет, не в Ангене. И не в Париже.

— Так где же, наконец?

— Они встретились по дороге.

— Тайком? — переспросил Юлиус в полном отчаянии.

— Когда я говорю «тайком», я имею в виду, что они умолчали о дне своей встречи, видимо случайной, однако она состоялась позавчера, в тот самый день, когда г-же Трихтер нездоровилось и Фредерика отправилась в Париж одна. Лотарио же совершал прогулку верхом. Его лошадь скакала наперерез экипажу Фредерики. Естественно, что кучер, узнав Лотарио, остановил карету.

— Я его выгоню!

— Превосходная мысль! Теперь не хватало только поставить в известность всю прислугу от конюшни до привратницкой.

— Самуил, договаривай, не томи: что же там случилось?

— Бог мой, случилось то, что Лотарио спрыгнул с коня и они обменялись несколькими словами, которых не могла услышать госпожа Трихтер. Вот каково в настоящее время наиболее очевидное следствие твоей ревнивой бдительности. Вместо того чтобы упразднить свидания, ты упразднил их свидетеля.

— Я поговорю с Фредерикой! — закричал Юлиус.

— То есть будешь продолжать прежнюю линию поведения, — бесстрастно уточнил Самуил. — Желая исправить дурные последствия тирании, ты усугубишь тиранию. А Фредерика тебе ответит, что не в ее власти помешать Лотарио совершать прогулки по ангенской дороге и что даже с точки зрения приличий она подала бы свету повод для молвы, если бы промчалась перед носом племянника своего мужа, не остановившись, чтобы обменяться с ним парой слов, тем более если всем известно, что этот племянник должен считаться скорее его сыном. И если ты заткнешь ей рот, отказавшись вникать в эти рассуждения, и снова напомнишь о своей власти, ты тем самым продолжишь то, что так блистательно начал, то есть избавишь ее от всякой щепетильности.