Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария

– Когда я увижу вас в исповедальне? – спрашивает он.

– Тогда же, когда и двух грешников, пойманных вами за церковью.

Он смущен.

– Значит, вы осведомлены об этом? Нет, не тогда. Вы придете добровольно! И не ждите слишком долго.

Я ничего не отвечаю, и мы сердечно прощаемся. Иду к Вернике, и осенние листья носятся в воздухе, точно летучие мыши. Всюду пахнет землею и осенью. Куда же делось лето? – думаю я. Кажется, будто его и не было.

Вернике откладывает в сторону пачку бумаг.

– Вы видели фрейлейн Терговен? – спрашивает он.

– В церкви. А так – нет.

Он кивает.

– Можете пока о ней больше не заботиться.

– Отлично, – говорю я. – Какие будут дальнейшие приказания?

– Не говорите глупостей! Это не приказания. Я делаю для своих больных то, что считаю нужным. – Он внимательно смотрит на меня. – Да вы уж не влюбились ли?

– Влюбился? В кого же?

– В фрейлейн Терговен. В кого же еще? Ведь она прехорошенькая, черт побери! О такой возможности я во всей этой истории и не подумал!

– Я тоже. Но в какой же истории?

– Ну тогда все в порядке. – Он смеется. – А кроме того, это было бы для вас отнюдь не вредно.

– Вот как? – отвечаю я. – До сих пор я полагал, что только Бодендик выступает здесь в роли заместителя Господа Бога. А теперь, оказывается, еще и вы. И вам точно известно, что вредно и что нет? Да?

Вернике молчит.

– Значит, все-таки, – замечает он через мгновение. – Ну что ж! Жаль, что я иной раз не мог вас подслушать. Именно вас! Вот уж, верно, были идиотские диалоги! Возьмите сигару. Вы заметили, что уже осень?

– Да, – отзываюсь я. – Насчет осени я могу с вами согласиться.

Вернике протягивает мне ящик с сигарами. Я беру одну, так как не желаю слышать разговоров о том, что, отказываясь, только расписываюсь в своей влюбленности. Я чувствую себя вдруг таким несчастным, что тошнит от тоски. Однако я закуриваю сигару.

– Я, как видно, должен вам все же дать некоторые объяснения, – говорит Вернике. – Мамаша! Она опять пробыла тут два вечера. Наконец-то судьба сломила ее. Ситуация такова; муж рано умер, осталась вдова, молодая, красивая; друг дома, в которого, видимо, давно и отчаянно втюрилась и дочь; мать и друг ведут себя неосторожно, дочь ревнует, застает их в весьма интимную минуту, может быть, уже давно выслеживала их, вы понимаете?

– Нет, – отвечаю я. Все это мне так же противно, как вонючая сигара Вернике.

– Значит, вот начало, – со смаком продолжает Вернике. – Отсюда ненависть дочери, отвращение, комплекс, поиски спасения в раздвоении личности, в том именно типе раздвоения, при котором избегают всякой реальности и живут в мире грез. Мамаша вдобавок выходит замуж за друга дома, наступает катастрофа. Теперь вам понятно?

– Нет.

– Ведь это же так просто, – нетерпеливо говорит Вернике. – Было очень трудно добраться до первопричины, но теперь… – Он потирает руки. – Да еще, к счастью, второго мужа матери, бывшего друга дома, его звали Ральф или Рудольф, что-то в этом роде, – уже нет в живых и он не блокирует сознания. Скончался три месяца назад, за две недели до этого попал в автомобильную катастрофу, – словом, мертв, следовательно, причина заболевания устранена, путь свободен; ну теперь-то вы наконец сообразили, что к чему?

– Да, – отвечаю я, и мне хочется запихать в глотку этому веселому исследователю тряпку с хлороформом.

– Вот видите! Сейчас весь вопрос в том, как все это разрешится. Мать, которая вдруг перестает быть соперницей, тщательно подготовленная встреча,

– я уже целую неделю внушаю матери… и все отлично наладится. Вы же видели, сегодня вечером фрейлейн Терговен опять была у вечерни…

– И вы считаете, что вернули ее церкви? Именно вы, атеист, а не Бодендик?

– Вздор! – восклицает Вернике, несколько раздраженный моим тупоумием.

– Дело же вовсе не в этом! Я хочу сказать, что она становится менее замкнутой, более свободной, – разве и вы не заметили, когда были здесь в последний раз?

– Да, заметил.

– Вот видите! – Вернике снова потирает руки. – После первого сильного шока это же очень радостное явление…

– А шок тоже один из необходимых моментов в вашем способе лечения?

Я вспоминаю состояние Изабеллы, которая сидит в своей комнате.

– Поздравляю, – говорю я. Вернике настолько занят успехами своего метода, что не замечает иронии.

– После первой же беглой встречи с матерью и соответствующей обработки все, разумеется, опять вернулось; но это и входило в мои намерения – и с тех пор я стал питать большие надежды. Вы сами понимаете, теперь мне не нужно ничего, что могло бы отвлечь…

– Понимаю. Нужен не я. Вернике кивает.

– Я знал, что вы поймете! В вас тоже ведь есть некоторая любознательность исследователя. Какое-то время вы были очень полезны, но теперь… да что это с вами? Вам слишком жарко?

– Сигара. Слишком крепкая.

– Напротив, – возражает неутомимый исследователь. – У этих бразильских только вид такой, а на самом деле легче не бывает.

Как сказать, думаю я и откладываю это курево в сторону.

– Человеческий мозг! – восклицает Вернике почти мечтательно. Раньше мне хотелось стать матросом, путешественником, исследователем первобытного леса – смешно! А ведь величайшие приключения таятся здесь! – И он стучит себя по лбу. – Мне кажется, я и раньше вам это говорил!

– Да, – отвечаю я, – и не раз.

Зеленая скорлупа каштанов шуршит под ногами. Влюблен, как мальчишка, как идиот, думаю я; что тут способен понять такой вот обожатель фактов? Если бы все было так просто! Я выхожу за ворота и почти сталкиваюсь с женщиной, идущей мне навстречу. На ней меховое манто, и она, видимо, не принадлежит к персоналу лечебницы. В темноте я вижу лишь бледное, точно стертое лицо, и меня обдает струёй духов.

– Кто эта женщина? – спрашиваю я сторожа.

– Какая-то дама к доктору Вернике. Она уже не в первый раз приходит сюда. Кажется, у нее тут больная.

Мать, думаю я, и все же надеюсь, что это не она. Я останавливаюсь и издали смотрю на здание лечебницы. Мной овладевает ярость, гнев за то, что я оказался в смешном положении, потом они сменяются убогой жалостью к себе, а в конце концов остается только ощущение беспомощности. Я прислоняюсь к каштану, ощущаю прохладу его ствола и уже не знаю, чего хочу и чего желаю.

Иду дальше, и постепенно мне становится легче. Пусть они говорят, Изабелла, думаю я, пусть смеются над нами, пусть считают идиотами. Ты, сладостная, любимая, жизнь моя, создание вольное и летящее, но ступающее уверенно там, где другие тонут, и парящее там, где другие топают чугунными сапожищами, ты, запутавшаяся в паутине и изранившая себя о границы, которых другие даже не замечают, – зачем люди пристают к тебе? Зачем они так жадно стремятся вернуть тебя обратно в наш мир, почему не оставляют тебе твое мотыльковое бытие по ту сторону всякой причины и следствия, времени и смерти? Что это, ревность? Или полное непонимание? А может быть, Вернике прав, утверждая, что он должен спасти тебя, пока тебе не станет хуже, – спасти от безыменных страхов, которые предстояли тебе, еще более сильные, чем вызванные в твоей душе им самим, спасти от жабьего угасания в сумеречном тупоумии? Но уверен ли он, что это в его силах? Уверен ли, что как раз этими попытками спасения не погубит тебя окончательно или толкнет раньше времени к тому, от чего хотел бы спасти? Кто знает? И что этот горе-исследователь, этот собиратель бабочек знает о полете, о ветре, об опасностях и восторгах дней и ночей вне пространства и времени? Разве он провидит будущее? Разве он пил луну? Разве слышал, как кричат растения? Он смеется над этим! Для него все это только реакция, отвлекающая от воспоминаний о грубом, животном эпизоде, свидетельницей которого была его пациентка! Разве он бог и знает наверное то, что должно произойти? Много ли он знал обо мне? Что мне было бы полезно слегка влюбиться? А что я сам знаю на этот счет? Вот чувство мое прорвалось и льется потоком, и нет ему конца, а я разве мог ожидать, что так будет? Разве можно так предаться другому человеку? И я сам все вновь не отстранял от себя это чувство – еще в те недавние дни, которые теперь горят на горизонте, как недосягаемый закат? Впрочем, зачем я жалуюсь? Чего боюсь? Ведь все может еще наладиться, Изабелла будет здорова и…