Открытая книга - Каверин Вениамин Александрович

Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 175

Впрочем, краешек ее мы увидели на второй день нашей поездки: слепой старик с гуслями, точно сошедший с картины Васнецова, ехал на нижней палубе – загорелый, худой. Слабым, но приятным голосом он пел о том, как

Ребятушки повскакали,

Тонкий парус раскатали,

На деревцо поднимали

И бежали в день тринадцать часов,

Не тринадцать вдоль Волги, а четырнадцать,

Не тринадцать вдоль матушки, а четырнадцать.

Насмотревшись на берега, однообразные, но приятные нежными оттенками красок, постояв на носу, где весело было дышать ветром, сразу же врывавшимся в грудь, так что начинало казаться, что еще мгновение – и ты взлетишь, раздувшись, как шар, посидев на корме, где было настоящее сонное царство, нагретое солнцем и жарким дыханием машины, мы покупали на очередной пристани арбуз и отправлялись в каюту.

В Москве мы с Леной виделись каждый день, почти не расставались, но редко удавалось поговорить не об институтских делах. А между тем было одно совсем не институтское дело, о котором Лене хотелось – я это знала – поговорить со мной. Правда, это дело было давно «решено и подписано» любителями сплетен, нашедшимися и в нашем институте. Но оказалось, что оно было еще далеко не решено и представляло собой предмет тяжелых и даже мучительных размышлений. Недаром же при одном упоминании о нем Рубакин свирепел, а Лена становилась необычайно смирной и даже терялась, что было вовсе на нее не похоже.

– Вот ты говоришь, что Андрей влюбился в тебя, еще когда вы были школьниками. Значит, он все время любил тебя – все эти годы, когда вы не переписывались и ничего не знали друг о друге?

– Не знаю. Возможно, что он и не вспомнил бы обо мне, если бы мы не встретились в Анзерском посаде. Тогда, в Лопахине, была юношеская любовь, и она прошла вместе с юностью. Мы встретились совсем другими, и это чувство тоже стало другим.

Лена задумалась.

– Нет, – сказала она, – нет, что-то осталось в его душе, иначе он не полюбил бы так скоро.

Мы помолчали.

– Не помню, где я читала, что, если не можешь понять, любишь ли, – значит, не любишь. Это неправда. Ведь ты же долго не могла понять?

– Несколько лет.

– А потом оказалось, что любишь?

– Не то что оказалось. Я все время думала о нем, и это постепенно проникало в самую глубину моей жизни. Не знаю, как тебе объяснить… Без этих мыслей о нем у меня становилось пусто на душе. Ты понимаешь?

– Конечно. А теперь тебе не кажется странным, что ты сомневалась так долго?

– Нет… Иногда мне кажется, что я еще и теперь сомневаюсь.

В нашей каюте койки были расположены одна над другой, я лежала на верхней, и Лена не знала, что я вижу ее лицо – бледное, с широко расставленными, взволнованными глазами. Она гладко причесывалась последнее время, и мне нравилось, что стал виден ее большой чистый лоб с незагорелой полоской под волосами.

Лена бросила в окно папиросу и сейчас же взяла другую. «Еще и теперь»… Казалось, она хотела спросить меня, что это значит, но передумала, должно быть, решила, что я не отвечу. И не ошиблась.

– И знаешь, самое трудное, – задумчиво сказала Лена, – то, что себя как-то перестаешь узнавать. Всегда я была решительная, а тут все думаю, думаю. И ничего не могу придумать, только мучаю его и себя.

– И очень хорошо, что мучаешь.

Я приподнялась на локте, чтобы Лена поняла, что я вижу ее.

– Почему?

– Потому что это значит, что ты хочешь сказать ему правду. Да, да! Правду, только правду, как бы это ни было трудно. И если ты не уверена, колеблешься – не нужно бояться сказать ему об этих сомнениях. Не нужно жалеть его, – сказала я, волнуясь, – потому что неправда, пусть самая маленькая, может отравить вам лучшие годы. Впрочем, не вам – тебе.

Мы помолчали.

– Я не сомневаюсь, что Петр Николаевич любит тебя. Он человек сдержанный. Для того, чтобы глубоко узнать его, нужны, мне кажется, годы. Об этой сдержанности я тоже догадалась не сразу. Зато когда догадалась, поняла многое: и то, что он подшучивает над всеми, а на самом деле застенчив.

– Да, да.

– И то, что он тяготится своим одиночеством, а не женился до сих пор только потому, что относился к семейной жизни очень серьезно.

– Ты думаешь?

– Без сомнения. И даже то, что он любит музыку и очень неплохо играет на рояле.

– Неужели?

– Вот видишь, даже и ты этого не знала!

– А я вообще знаю о Петре Николаевиче мало, – задумчиво сказала Лена. – Расскажи мне еще что-нибудь о нем.

– Что ж еще? Все хорошо. И все будет хорошо, но при одном условии: если ты его действительно любишь.

Лена встала с койки и поцеловала меня.

– Ты понимаешь, в чем дело, – сказала она нерешительно. – Я прежде только влюблялась, так что тогда все было совершенно другое. А теперь… Не знаю, как это получается, но мне все время некогда, и я чувствую, что это потому, что я тороплюсь поскорее увидеть его. У тебя было так с Андреем, когда ты еще не знала, любишь ты его или нет?

Большие, черные, остроконечные лодки, на которых вровень с бортами были навалены арбузы и дыни, качались на пятнистой воде. Суда стояли в два ряда, так что для того, чтобы добраться до пристани, нужно было пройти через другой пароход; шумная, разноцветная толпа двигалась повсюду – на набережной, на ведущей в город дороге… И все это: люди, лодки, дорога, мост через какую-то речку, на берегу которой спокойно лежали большие черные свиньи, – все это было пропечено солнцем и пахло рыбой, нефтью, смолой. Это была Астрахань – великое рыбное царство!

По дороге в гостиницу, где для нас был оставлен номер, мы заглянули на рыбный базар. Огромные темно-серые чудовища с острыми спинами, с острыми, как пики, носами свисали с потолка вниз головой – осетры. Другие, тоже страшные, лежали на прилавках, разинув тупые морды, – сомы. Длинные белые косы вязиги болтались у дверей. Большие стеклянные банки-бочонки были полны икрой – паюсной, на которую мы посмотрели с презрением, и зернистой, которая, казалось, только и ждала, чтобы мы за нее принялись.

Я спросила:

– Почем зернистая?

Продавец сказал ту же цену, что и в Москве.

– Почему так дорого?

– Первый сорт. Вот постоит дня два и станет подешевле.

– Быстро портится?

– Переходит в другой сорт, – дипломатично ответил продавец.

– А правда, что на кило зернистой икры кладут двадцать пять граммов соли?

Он усмехнулся.

– Это, говорят, в старину действительно была такая пропорция. Но тогда зернистую икру вообще не готовили в жаркое время. А теперь положите двадцать пять граммов на кило, так вы ее с промысла до магазина доставить не успеете, как она уже в другой сорт перейдет. Вообще-то это секрет, как ее готовят. Мастер ее у нас в отдельном помещении солит, куда посторонним вход воспрещен.

– Вот что!

– А как же!

– Что же это за мастер такой, который один только знает, как икру солить?

– Не один, правда. Но их немного. А вы думаете, готовить икру – это простое дело? Это умение очень тонкое, которое из рода в род передается. Мастер-икряник! Шутка ли – первый человек на промыслах.

Мы с Леной переглянулись.

– Интересно…

Кажется, продавец был разочарован, когда после этого содержательного разговора я попросила его отвесить полкило воблы, к которой мы пристрастились за последние дни.

ЗЕРНИСТАЯ ИКРА

По правде говоря, мы не очень прислушивались к тому, что рассказал продавец на рыбном базаре, да и трудно было поверить, что в наше время могло сохраниться такое странное отношение к секрету приготовления икры. Но оказалось, что дело обстояло именно так.

Мы подъехали к икорному заводу на катере, который долго шел среди «крепей» – так называются в здешних местах непролазные заросли камыша. Директор встретил нас на пристани, рабочие осторожно перенесли наш багаж на берег, и мы отправились в контору поговорить о задачах нашей командировки и познакомиться с главным мастером завода Тимофеем Петровичем Зиминым.

Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 175