Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
Этот самый сикспенс лежал у Гюя Кларенса в кармане, когда он шел по красному коврику, положенному от подъезда до экипажа. И в ту самую минуту, как Розалинда Глэдис вошла в карету и подпрыгнула на сиденье, чтобы пружины подбросили ее вверх, он увидал Сару, которая стояла на тротуаре в обтрепанном платье со старой корзиной в руке и пристально смотрела на него.
Гюй Кларенс подумал, что у нее такие глаза потому, что она давно не ела и ее мучит голод. Он не знал, что ее мучит не голод, а страстное желание любви, ласки и такой же счастливой жизни, какую вел он, что ей хотелось обнять и поцеловать его. Он видел только, что у нее большие глаза, худое лицо и тонкие ноги, бедная одежда и корзина в руке. А потому он вынул свой сикспенс из кармана и подошел к ней.
— Вот тебе, бедная девочка, — сказал он. — Это сикспенс. Возьми его.
Сара вздрогнула и тут только поняла, что похожа на тех бедных детей, которые в прежнее время часто останавливались на тротуаре, чтобы посмотреть, как она сядет в экипаж, и которым она давала деньги.
Сара вспыхнула, потом побледнела и почувствовала, что не может взять сикспенс у этого милого мальчика.
— Нет, нет, — сказала она. — Благодарю вас. Я не возьму его.
Ее голос и манеры были так непохожи на голос и манеры уличных нищих, что Вероника Юстес (ее настоящее имя было Дженет) и Розалинда Глэдис (которую звали Норой) высунулись из кареты, чтобы лучше слышать.
Но Гюй Кларенс не желал терять такой удобный случай оказать благотворительность и всунул свой сикспенс в руку Сары.
— Нет, возьми его, — твердо сказал он. — Ты сможешь купить себе чего-нибудь поесть. Ведь это целый сикспенс.
Он смотрел на Сару с такой добротой и состраданием, что она решила взять деньги: она поняла, что своим отказом огорчила бы его до глубины души. Гордость в этом случае была бы жестокостью. И Сара отодвинула в сторону свою гордость, хотя надо сознаться, что щеки ее вспыхнули.
— Благодарю вас, — сказала она. — Вы добрый, добрый, милый мальчик!
Гюй Кларенс весело вскочил в карету, а Сара пошла своей дорогой. Она старалась улыбаться, но на глазах у нее были слезы. Она знала, что выглядит бедной и плохо одетой, но не думала, что ее можно принять за нищую.
Когда карета Большой семьи поехала, дети оживленно заговорили.
— Ах, Дональд! (так звали по-настоящему Гюя Кларенса), — взволнованно воскликнула Дженет, — зачем ты дал этой девочке свой сикспенс? Она, наверное, не нищая!
— Она говорила не так, как говорят нищие, — добавила Нора, — да и по виду она не похожа на нищую.
— И она не просила милостыни, — сказала Дженет. — Я так боялась, что она рассердится на тебя. Бедные люди всегда обижаются, если их принимают за нищих.
— Она не рассердилась, — сказал, хотя и несколько сбитый с толку, но все-таки довольно твердо Дональд. — Она улыбнулась и назвала меня добрым, добрым, милым мальчиком. И я был добрым мальчиком! — прибавил он. — Я отдал ей целый сикспенс!
Дженет и Нора переглянулись.
— Нищая никогда не сказала бы этого, — решила Дженет. — Она сказала бы: «Благодарю вас, маленький джентльмен», — или: «Благодарю вас, сэр», — и, может быть, сделала бы книксен.
С этих пор Монморанси начали интересоваться Сарой не меньше, чем она ими. В окнах детской всегда появлялись головы, если она проходила мимо, и вся семья часто говорила о ней, сидя у камина.
— Эта девочка — служанка в школе, — сказала как-то Дженни. — Она, должно быть, сирота, и у нее совсем нет родных. Но она не нищая, хоть и очень бедно одета.
После этого дети стали звать Сару «Бедная-девочка-но-не-нищая». Это было очень длинное имя, и звучало оно весьма странно, когда младшие дети говорили его быстро.
Сара провертела в сикспенсе дырочку и, продев в него узенькую ленточку, надела его на шею. Она полюбила семью Монморанси еще больше — полюбила еще больше и всех, кого могла любить. Привязанность ее к Бекки становилась все сильнее; своих маленьких учениц она горячо полюбила и с нетерпением ждала уроков французского языка, которые давала им два раза в неделю. Малышки платили ей такою же привязанностью, и, когда она приходила в класс, все они окружали ее и каждая старалась встать рядом с нею и вложить свою маленькую ручку в ее руку. И эта любовь детей радовала ее.
Воробьев Сара приручила. Когда она высовывалась из окна и звала их, они тотчас же слетались на крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек. А с Мельхиседеком она так сдружилась, что он иногда приводил с собою миссис Мельхиседек или кого-нибудь из детей. Сара иногда даже говорила с ним, и ей казалось, что он понимает ее.
Она старалась также представить себе, что Эмили сочувствует ей и жалеет ее. Тяжело, если ваша единственная собеседница ничего не слышит и не чувствует. И Сара часто садилась около Эмили и поверяла ей свое горе. Но не всегда могла она представить себе, что Эмили понимает ее.
Иногда после долгого тяжелого дня, когда Сару посылали куда-нибудь далеко, несмотря на холод, ветер и дождь, и затем, не дав ей отдохнуть, посылали опять, вымокшую и голодную, потому что никто не давал себе труда вспомнить, что она еще девочка, что она продрогла и слабые ноги ее устали; когда вместо благодарности ее награждали бранью и презрительными взглядами; когда воспитанницы пересмеивались, глядя на ее обтрепанное платье; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин не в духе, — Сара не могла поверить, что спокойно смотрящая на нее Эмили понимает и жалеет ее.
После одного из таких дней, когда Сара пришла вечером к себе на чердак раздраженная и измученная, лицо Эмили показалось ей таким невыразительным, а глаза такими бессмысленными, что она потеряла всякое самообладание. Ведь у нее не было никого, кроме Эмили — никого во всем свете.
— Я скоро умру, — сказала Сара.
Эмили все так же безмятежно смотрела на нее.
— Я не могу жить так, — продолжала, дрожа всем телом, бедная девочка. — Я знаю, что скоро умру. Мне холодно. Я вся измокла. Я ужасно голодна. Я прошла сегодня тысячу миль, а все только бранили меня с утра до ночи. А вечером, когда я не смогла найти того, за чем посылала меня в последний раз кухарка, меня оставили без ужина. Прохожие смеялись, когда я поскользнулась в моих старых худых башмаках и упала в грязь. Теперь я вся в грязи. А они смеялись. Слышала?
Сара пристально взглянула на спокойное лицо и стеклянные глаза Эмили, и внезапно отчаяние и злость охватили ее. Подняв руку, она сбросила Эмили со стула — она, Сара, никогда не плакавшая!
— Ты самая обыкновенная кукла! — закричала она. — Только кукла — кукла — кукла! Ты набита опилками. У тебя никогда не было сердца. Ты ничего не чувствуешь. Ты кукла!
Эмили лежала на полу. У нее был отбит кончик носа, но это не нарушило ее спокойствия.
Сара закрыла лицо руками. Крысы завозились под полом и подняли страшный писк. Должно быть, Мельхиседек наказывал кого-нибудь из своих детей.
Рыдания Сары мало-помалу стихли. Она и сама удивлялась, что могла до такой степени потерять самообладание. Через несколько минут она подняла голову и взглянула на Эмили, которая тоже искоса глядела на нее и на этот раз как будто с сочувствием.
Сара нагнулась и подняла ее. Ей было стыдно.
— Ты не можешь не быть куклой, — сказала она, — как Лавиния и Джесси не могут не быть бессердечными. Мы не все одинаковы. Может быть, ты даже лучше других кукол.
Она поцеловала Эмили, отряхнула ей платье и снова посадила ее на стул.
Саре очень хотелось, чтобы кто-нибудь нанял соседний дом, потому что его слуховое окно было очень близко от ее окна. Как бы хорошо, если бы оттуда вдруг выглянула какая-нибудь девочка или служанка.
«Если ее лицо мне понравится, — думала она, — я скажу „здравствуйте“, и мало ли что может случиться».
Раз утром, закупив все нужное в булочной, мясной и колониальной лавке, Сара возвращалась домой. Подходя к школе, она с восторгом увидала, что у отворенного подъезда соседнего дома стоит фура и носильщики вынимают оттуда мебель и вносят в дом.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
