Зацветали яблони - Дорошенко Валентина Алексеевна

Вначале дети с интересом смотрели на нас — то на мать, то на меня; потом младшая не выдержала.

— Ма-а, — заревела в голос, теребя ее за рукав. Райка остановила песню, взяла малышку на руки:

— Ну что ты, глупенькая, что, маленькая!..

Налила еще по рюмке и, закупорив бутылку, поставила снова на полку.

— С кем ты оставляешь их, когда на работу уходишь? — поинтересовалась я сонным от блаженства голосом.

— В выходные — со старшими, а в рабочие дни маленькая в яслях. Четыре остановки на автобусе — и все дела. Катюшка по пути в школу ее завозит.

— Такая маленькая и возит?

— Какая она маленькая? — поразилась Раиска. — Во второй класс уж бегает.

— Не трудно тебе с четырьмя-то?

— Трудно, конечно. Ну а как без трудов-то? Выпьем, Виктория, за трудности! За то, что вот сидим мы с тобой по-хорошему, и небо над нами ясное, и на дворе у нас с тобой хороший праздник — всех трудящихся. И еще за то, что чего-то у нас впереди есть, светится, а мы надеемся и верим! Ну и заодно от себя добавлю, — важно произнесла Раиска, — за твою конкретную помощь сельскому хозяйству. Верно у вас там в горкоме сообразили — давно пора вникнуть в состояние дел в нашем совхозе и помочь по возможности! Молодец, — повторила. — Выполнила! Ну, доброго тебе здоровья!

Снова чокнулись. Вторая рюмка показалась мне уже не такой противной, как первая.

— Ты замужем-то? — отчего-то заранее вздохнула Раиска. Может, усовестилась, что вот, мол, ее обняли цепкие детские ручонки, а у меня чего? А у меня — соленый огурец на вилке, и больше ничего.

— Замужем. А детей пока нет. Понимаешь, наш быт, — начала почему-то оправдываться перед Раиской. — Соседка… Да нет, она в общем-то ничего, — заключила неожиданно для самой себя. — Тоже вкалывает. И ребенка одна без отца растит. Забавный малыш. Вовкой звать. Все допытывается, как нашего кенара по батюшке величать. — И вдруг, положив вилку с огурцом, спросила: — Рай, а Рай! Это очень больно? Ну рожать?..

Мужчина в полете

Наконец-то! Свершилось! У нас есть свой дом, «своя крепость». Запру его в эту крепость и никуда не отпущу. В конце концов, я тоже имею право, разве нет?

Утро сегодня выдалось что надо. Весна! Еще и шести нет, а свету! Хорошо стоять вот так, посреди комнаты, и думать: «До чего красиво!». Тишина и независимость. Еще непривычные, неприрученные.

Комната насквозь от окна до двери пронизана солнцем. В их косых широких лучах клубятся, золотисто вспыхивают мелкие соринки. Убранство нашей комнаты не ахти какое: старый двустворчатый гардероб с допотопными выдвижными ящиками и сломанной пластмассовой ручкой, деревянная кровать, самодельная фанерная перегородка, изделие умелых рук отца, за которой — его «отсек». В нем — стол довоенного образца с облупившимся лаком и обитый черным дерматином, с двумя тяжелыми тумбами. Ящики, набитые папками, бумагами, железками, открываются с трудом, со скрипом. Стул с потрескавшимся кожаным сиденьем и раскладушка.

Нет, вообще-то отец у меня неплохой. Отличный, надо признать, отец. Но как его совместить с Валеркой? Хорошо, что сам понял и устранился. Не старик, а золото!

— Чем тебе Валерий не нравится? — спросила однажды. Отец сделал вид, что не расслышал. Но от меня так просто не отделаешься. — Ну чем, чем? — не отставала я.

— Выпивает он, — пробурчал отец. — И курит. Как от печной заслонки от него разит, рядом стоять невозможно.

— И не стой! — вспыхнула я. — А что ж, от него духами пахнуть должно? Настоящий мужчина должен курить и пить. В меру.

— Эх, дочка, — вздохнул отец. — Разве ж этим настоящее-то меряется?!

— Ой, только не надо мне приводить примеры из своей фронтовой жизни, я их уже наизусть знаю! Про настоящих мужчин. Теперь другие времена и стандарты другие. Так что…

— Не буду, — обиделся отец.

И что обижаться? Застрял напрочь в своих сороковых и не видит, что жизнь мчится вперед, перекраивает мерки, переоценивает ценности. А он все: «Вот у нас, бывало»… «вот раньше»… Не понимает, как это смешно и даже нелепо.

А началось с того, что Валерка притащил бутылку беленькой, выпить за знакомство. Отец взял свою рюмку, глянул на свет. «Бывало, наш начпрод наливает для „сугреву“ и приговаривает: „Налетай, робя! Хлеб да вода — солдатская еда“. А я за всю войну ни разу не приложился. И сейчас не пью и другим не советую».

«И правильно делаете: советы не помогают», — сказал ему Валерий. Резковато, правда, но от души. Что тут, алкоголики собрались, что ли?

«Мы же по чуть-чуть, папа. Для настроения. Немного даже медицина рекомендует». Отец оставался при своем мнении-суждении. «Насчет того, чтобы понемногу, я вам расскажу один случай… — у отца на любой случай жизни есть свой. И конечно, из времен Великой Отечественной. — В упорных боях очищая Сальские степи, мы продвигались на юг… — неторопливо, обстоятельно, пока Валерий держал рюмку, развертывал он картину военных операций на южном направлении. — Так вот, в этом городке фашисты оставили цистерну спирта. Местное население, обрадованное успешным продвижением наших войск, решило воспользоваться этим спиртом, чтобы отметить освобождение города. Пока мы это обнаружили и поставили возле цистерны часового, половина спирта была разобрана. А он оказался метиловым. И те, кто пил много, в основном остались живы, а те, кто пил малыми дозами, умирали, так как метиловый спирт в малых дозах весь усваивается организмом. Происходит отравление…» Я его перебила: «Все ясно, отец, — лучше пить большими…» Отец посмотрел на меня, ничего не сказал. Это страшная история, и я ее знала с самого раннего детства. Те, кто выжил, остались на всю жизнь калеками. Года три назад отец ездил в те места. Слушал хор слепых, жертв той цистерны…

В общем, некстати я сострила. Стыдно. Но отец сам меня спровоцировал: надо ему было при госте читать лекцию о вреде алкоголя! Совсем не чувствует, что к месту, а что — нет. Он уже столько врагов себе нажил этой антиалкогольной пропагандой. Хотя бы в нашем подъезде.

И еще он пишет. Любит писать — страсть. Его однополчанин Агапов живет в Москве, в Мытищах. Отец поехал к нему. Посидели, повспоминали. Агапов за вечер две фляги вина усидел, хотел за третьей идти, да отец отговорил. А когда Агапов провожал отца на станцию, то по дружбе показал ему «природный источник»: на путях, у въезда на сливной пункт винкомбината, стоят без присмотра цистерны с вином. «Очереди своей дожидаются, — пояснил Агапов. — Соображаешь?» Ну отец и сообразил. Поднял шум, написал в газету. «Почему бы не продлить железнодорожную линию и не ввести ее на территорию винкомбината? Затраты на строительство быстро окупились бы за счет экономии на бесконтрольных утечках», — подсчитал, не поленился. Ветку продлили, утечки прекратились. Но прекратилась и его дружба с Агаповым.

А сейчас отец пишет мемуары. «19 июля группе наших бомбардировщиков Пе-2 в сопровождении истребителей предстояло нанести удар по фашистским танкам. Решено было обрушиться на врага в районе озера Черного…»

Иногда проснешься ночью и видишь: горит настольная лампа в «отсеке», отец сидит в наброшенном на плечи кителе и строчит, строчит. «Когда же ты спать будешь?» — спрашиваю его. «Э, дочка, успею еще… Знаешь поговорку — к спящему счастье не приходит».

О каком счастье он еще мечтает?

Вот пачка писем, аккуратно перевязанная тесемкой. «Личные» — написано его рукой на пожелтевшем листке. В основном переписка с друзьями-однополчанами. В списке было около сотни фамилий. На почту за поздравительными открытками он ходил с хозяйственной сумкой. Впрочем, это было раньше. Теперь перед многими фамилиями — крестик. Значит, нет человека, некого поздравлять…

Может, и отцу уже недолго свои мемуары писать? Может, зря я его так… Но ведь он же сам! Сам! Я и слова не успела сказать. «И в мыслях не поимела», — как говорит наша лаборантка Сонечка. «Мне будет там даже веселее, ветераны народ неунывающий», — сказал. И я согласилась. Не стала ни спорить, ни отговаривать. Слишком быстро, наверное, согласилась. А что мне оставалось делать? Закономерный процесс развития сообщества. «Сукцессия», как говорят наши экологи, — смена фаз. Моя биология позволяет сделать вполне объективные выводы по чисто житейским ситуациям.