Том 5. Литургия мне - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников"

Но в эту минуту глаза Пасходина устремились на Елену и с обычным тупым упорством приковались к ней. Не спуская с нее тяжелого взора, он подошел к ней и сказал своим обычным, деревянным и в то же время слащавым голосом:

— Еще раз обращаюсь к вам, Елена Алексеевна как к интеллигентной женщине.

Елена с ужасом подумала, что сейчас Пасходин увидит труп и что он уже видит ее слишком высоко открытые ноги. Она попыталась повернуться в сторону от трупа, чтобы встать и увести его подальше. Но как она ни напрягала все свои силы, она не могла сделать ни малейшего движения, — словно кто-то злой и проказливый перерезал провод от ее воли к ее нервам.

А Пасходин упрямо повторял:

— Отдайте мне мой яд!

«Кошмар!» — подумала Елена.

И от мысли ей вдруг стало радостно. Но все же проснуться, проснуться!

Бессильна была скованная воля, бессильно лежало оцепенелое тело.

И вот Пасходин отвел свои глаза от нее и увидел труп. Он заговорил плачущим голосом:

— Этому мальчику вы отдали мой яд! Зачем вы отдали этому мальчику мой яд?

Странно хныкая, он повернулся и стал уходить. Елена подумала: «Скажет людям».

И страх снова охватил ее. Внезапно выйдя из своего тягостного оцепенения, она вскочила, огляделась вокруг — где же Пасходин? Но никого нигде вблизи не было, не слышно было ничьих шагов. Елена с облегчением вздохнула, — кошмар, только кошмар! И кто же как не Пасходин с его тяжелым, тупым взглядом способен быть явлением кошмара?

Однако надобно прибрать. Елена схватила беломерцавшую на темных мхах бутылку, — водка почти вся вытекла, впиталась в землю. Елена швырнула бутылку в реку. Легкий всплеск донесся. Все остальное быстро посовала в корзинку, — салфетку дома сжечь, курицу, огурцы где-нибудь в лесу забросить в дикие заплетения кустарников.

Потом забота самая тяжелая, — убрать труп. Елена потащила его к реке, волоком по земле. Очень тяжело было, труп словно прилипал к земле и даже на склоне берега цеплялся за кусты, за корни. И противно было смотреть близко в лицо трупа, волоча его под мышки. А за ноги тащить было еще труднее.

Несколько раз Елена садилась на землю отдохнуть и плакала от усталости и от страха. Ей казалось, что больше часа прошло, пока ее ноги не ступили на мокрый песок береговой, смешанный с вязкою глиною.

Еще одно отчаянное усилие, — и голова трупа окунулась затылком в воду. Тогда Елена проворно разделась, вошла в воду и потащила за собою труп. Ногам было жестко от прибрежных камней, остро и больно вдавливавшихся в кожу, — но зато труп все легчал. Вот уже он покатился по камням, поворачиваясь с боку на бок, — вот повлекся быстрым течением по речному дну, — вот скрылся из глаз. Елена оделась, поднялась наверх, захватила корзинку и пошла домой.

Вечером за ужином Елена смотрела на Скрынина влюбленными глазами. Все в нем казалось ей чрезвычайно изысканным, элегантным. Самая томность и вялость его имели для нее теперь очаровательную прелесть.

Ночью Елена пришла к мужу, как уже давно не приходила. Она была с ним так нежна и обнимала его с такою страстностью, как это бывало только в первые дни их увенчанной любви.

И потому Скрынин нисколько не удивился, когда узнал в свое время, что Елена беременна. В свое время с гордостью отца он взял на руки новорожденного, который потом рос красивым, сильным и веселым мальчиком.

Дитя, которое никогда не узнает о своем безымянном отце.

Самый сильный

Все с раздражением и ненавистью говорили о только что вернувшемся домой из деловой поездки в Америку Алексее Павловиче Ронине. Это был молодой, красивый человек, владелец большого торгово-промышленного предприятия. В этом богатом приморском городе он вращался в лучшем обществе, и маменьки взрослых барышень мечтали о нем как о завидном женихе. А теперь, когда Ронин, спасшийся с тонувшего в океане парохода, вернулся жив и невредим, все в городе вдруг стали презирать его за его возмутительный поступок.

Маленькое общество, собравшееся в ясный день ранней осени в красивой гостиной Елены Моисеевны Климентович, все еще молодой жены популярного местного адвоката, было настроено также враждебно к Ронину.

Доктор Полонный, черноокий кумир здешних дам и усердный в последнее время поклонник Елены Моисеевны, говорил, делая плавные жесты:

— Мне всегда он был как-то подозрителен. И вот, оказывается, предчувствие меня не обманывало. Вот именно в трагических случаях, перед лицом смерти познается истинная природа человека.

— Но что он, собственно, сделал ужасного? — спросил седоусый инженер Макаренко. — Спасал свою жизнь? Что же тут подлого? Может быть, многие из нас на его месте поступили бы не лучше.

Но все напали на старого Макаренко.

— Как что сделал? — кипятилась Мери Дугинская, очаровательная дама, младшая сестра хозяйки. — Пользуясь своею силою, он отталкивал женщин и детей и один из первых бросился в спасательную лодку! И вы хотите его оправдывать! Дети и женщины многие погибли, а он спасся. Это ужасно!

И все, кроме Макаренко и одной девушки, почтенные господа и милые дамы согласным, хотя и нестройным хором дюжины голосов, восклицали:

— Возмутительно!

— Низко!

— Омерзительно!

Доктор Полонный авторитетно сказал:

— Никто после этого не подаст ему руки!

И все согласились с ним, — все, кроме Макаренко. Хитро улыбаясь, Макаренко крутил седые длинные усы и насмешливо посматривал на разгорячившихся собеседников. И еще молчала красавица Катя, молодая девушка, хозяйкина дочь. Она стояла у широкого окна, не принимала участия в разговоре и смотрела на пламенно-цветущие розовые кусты в саду и на мерно вскипающие за садом и за пляжем широкие морские волны. Макаренко спросил ее:

— А вы что скажете, Катерина Львовна? — И, подмигнув хозяйке, сказал вполголоса. — Как время-то идет! Выросла девочка, уж и неловко называть ее Катею.

Хозяйка, не отвечая, стала смотреть на дочь, и на лице ее было так много любезности, — к гостю, — и ласки, — к дочери, — словно она усиленно старалась скрыть, что слова Макаренко ей не понравились.

Катя медленно отвернулась от окна и сказала неторопливо, глубоким и звучным голосом:

— Я думаю, Ронин и сам понимает свое положение и вряд ли станет показываться в нашем обществе. Ему лучше уехать отсюда.

— Не будет показываться, вы думаете? — спросил Макаренко. — Ну а если кто-нибудь его пригласит?

Катя молча пожала плечами и опять отвернулась к окну. Ее молчаливость никого не удивила: она пользовалась репутациею девицы спокойной и неболтливой. Но зато многие подумали, что обращение Макаренко к Кате очень бестактно: всем было известно, что Ронин ухаживал за Катею и что в этом доме он был хорошо принят. И потому поспешно заговорили о другом.

Прошло несколько минут, и уже забыли о Ронине. И вдруг впечатление разорвавшейся бомбы произвели тихие слова появившегося в дверях лакея:

— Алексей Павлович Ронин.

Катя вздрогнула и совсем близко приникла к окну. Доктор Полонный проворчал:

— Ну и наглец!

Дамы и мужчины переглядывались и пожимали плечами. Елена Моисеевна побледнела и не знала, что сказать. Ее муж, великолепно выхоленный и вскормленный человек, беспокойно задвигался в своем кресле. Прошло полминуты неловкого молчания, и вдруг Климентович, как будто сообразив что-то, торопливо и смущенно сказал лакею:

— Просить.

Все посмотрели на него с удивлением. Даже Катя на миг показала гостям раскрасневшееся лицо, быстро глянула на отца и усмехнулась не то насмешливо, не то смущенно.

Когда лакей скрылся за синею портьерою, Елена Моисеевна воскликнула:

— Лев Маркович, зачем ты велел его принять! Никто здесь не хочет быть с ним вместе.

— Ну, и мы это ему покажем, — все так же смущенно говорил Климентович.

Его великолепная, рослая фигура словно уменьшалась и сжималась, и он смотрел куда-то мимо людей, словно произнося речь во враждебно настроенном собрании.