Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1 - Фонвизин Денис Иванович

Далука, лежащая еще под миртами, помышляла об отмщении, когда вошел к ней супруг ее. «Ты зришь еще слезы мои, — рек он ей, приближаяся. — Иосиф свободен, я с ним уже простился; в сию минуту он от нас отходит и в дом отца своего возвращается... Но отчего гневом воспаленны твои очи? Какое смятение объяло твою душу?.. Чья сия одежда? Я познаю ризу Иосифову...»

Душа Далуки терзалась огорчением и яростию недолго, но тем сильняе восколеблясь, победила ее злоба. Принужденная к собственному своему обвинению или к возведению на Иосифа ненавистною злодеяния, раздраженная, зря его мести ее избегающа, ярость исторгает сии слова из глубины ее сердца: «Иосиф! Неблагодарный! Дерзновенный! Он торжествует, он удаляется, отмсти мою обиду... Сия риза и бегство его не довольно ли тебе все наглости его являют?»

Пентефрий от удивления и гнева стал неподвижим. Способен воскипети вдруг ревностию, обожал он супругу, которая, не отвещая его страсти, была до сего непорочна и брачные узы чтити казалась. Воображает он бегущего Иосифа, бледна, тороплива. «Великий боже! — возопил он. — Толико притворства возможет ли внити в человека! Когда проливал я слезы о вымышленной бедств его повести, когда похвалил я его непорочность, когда я обнимал его, сей вероломный!.. Сей подлый раб!.. Но я клянуся тем, что есть всего священнее на свете, клянусь не попустити зла сего без отмщения!» В самое то время стремится он в свои чертоги и, познав путь Иосифа, послал воинов гнати за ним вслед.

Иосиф отшествием своим не медлил. Сидя на верблюде, приближался он к полям с поспешностию и бежал с веселием жилища, толь шумного, коль несчастного. Он противополагал ему приятности мирного обиталища, где жизнь свою вести будет неразлучно с отцом и супругою и где всё, даже до самого раскаяния братии его, поможет ему непорочность сохранити. Он твердо предприял не приносити им ни единыя жалобы и не поведати вечно ни Селиме, ни Иакову истинной повести своего несчастия. Когда, предався приятному таковых мыслей течению, чает он каждою стопою приближатися ко своему блаженству, вдруг пришли ему на мысль други его, оставленные в пастырских Пентефриевых хижинах; прежде отшествия своего хощет он обняти их, поведати им о своем счастии и воззрети еще на жилище своего пленения: есть некие узы, привлекающие чувствительных людей к тем местам, где они о бедствии своем слезы проливали.

Не весьма отдаленный от пастырей, шествует он к ним; едва туда вступает, уже все они окружают его и радостные изъявляют восхищения. «О други! — рек он. — Вы зрите меня в последний уже раз, все бедствия мои скончались. Пентефрий, добросердечнейший вельможа, пролил слезы о моем несчастий, отверз мне свои объятия, я ощутил нежное человечество, в трепет сердце мое приведшее; он возвестил мне мою свободу. Сколь ни истинна радость моя, но я оставлю вас не без сожаления. Дружба, добродетель и несчастие суть священные узы, нас соединившие. Я отхожу и вас в рабстве оставляю! Но я ласкаю себя тем, что ваши оковы не будут вечны. Продолжайте посвящати труды ваши господину, жалеющему о судьбе несчастных и знающему награждати добродетель». По сих словах прежде скорбь на челах их изобразилась, но скоро потом, забыв себя сами, приемлют они участие в удовольствии Иосифовом; слезы их остановляются, они радуются, объемлют его, но он всех доле в объятиях Итобала остается.

Во время нежного их разлучения приближается к ним множество людей вооруженных, коих свирепый взор возвещает жестокое веление. Они окружили пастырей, и единый из них обращься ко Иосифу: «Раб, недостойный милости господина своего! — рек ему страшным гласом. — Обратися в ничтожество; Пентефрий повелевает тебе последовати нам во мрачнейшую темницу». Рек он, и все радостные и нежные восхищения пресеклись; Иосиф, как бы громовою стрелою пораженный, падает в руки пастырей, с ним равно возмущенных; сладкое веселие исчезает в очах его, и румянец лица его переменился вдруг в смертную бледность. Тако юный герой, отходя с места сражения, на коем явил храбрость свою, приемлется у врат градских с восторгом, как среди нежного объятия сограждан и ближних сокрытый за рощею враг поражает его смертным ударом; он падает на землю, дерзость победы гаснет в умирающих очах его, кровь течет по лаврам, увенчавающим чело его, и сплетенные руки, радость и нежность прежде изъявляющие, вместо единыя подноры ему служат.

Пришед в себя, Иосиф: «Что слышу я! — рек он слабым гласом. — Сие веление, исторгающее меня вдруг от счастия... Слезы ваши утверждают оное... О други! престаньте смягчатися судьбиною моею... Без сомнения, ужасно... Но сердце мое создано к бедствию... Простите... Чаял ли я тако проститися с вами!..» Воздыхания прерывают глас его.

Пастыри, пришед в себя от первого удивления, обращают на него взор свой, как бы для познания из очей его, истинно ль он обвиняем, но невинность и добродетель, являющиеся на всех чертах лица его, разгнали те подозрения, кои могли произвести Пентефриевы милости. Тогда стенания свои соединяют они с воздыханиями друга своего. Прежде восхотели они удержать его силою: Итобал, паче прочих, невзирая на моления Иосифа, отличал себя своею дерзостию; но вся сила их стала бесполезна, и когда изъявляли они отчаяние, соединяя роптания свои с гласом скорби своея, тогда множество вооруженных исторгают из рук их несчастного и влекут его за собою.

Прежде напечатания сей книги многие люди, имеющие вкус, прочитав сию третию песнь, учинили мне такое возражение, на которое ответствовать я за должность почитаю. Призывание Луны, говорили они, и образ Венеры с Марсом украшают твои картины, но надлежит оное переменить, ибо сии боги у египтян не были известны. Я готов был с ними согласиться. Между тем, читал я Геродота, и на каждом листе вторыя книги нашел я то, чем оправдать могу мои вымыслы. Я не намерен внести сюда кроме малого числа таковых мест.

«Первые египтяне нашли имена двунадесяти богов, и греки оные имеют от египтян; они первые воздвигали богам алтари, делали их кумиры, строили им храмы».

«Почти все имена богов пришли в Грецию из Египта. Я нашел сию истину тогда, когда осведомлялся о том, правду ли иные говорят, что оные пришли к ним от варваров».

«В Протеевом храме был жертвенник Венеры».

«Египтяне имеют оракулы Геркулеса, Аполлона, Дианы, Марса, Юпитера, Латоны».

«В городе Саисе бывают праздники в честь Минервы, в Гелиополе в честь Солнцу, в Папиме в честь Марсу».

Мне можно бы еще на прочие места сослаться. Если имена богов идут от Египта, то можно думать, что большая часть басен от них же происходит: в толь глубокой древности трудно познать прямое их начало. Я не думаю, чтоб захотел кто уничтожать здесь Геродотово свидетельство, ибо в приятном и вымышленном сочинении может и оно иметь довольную важность.

(Прим. Битобе.)

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Иосиф шел посреди воинов в глубоком молчании; угасшие его очи слез не проливали, бледные и трепещущие уста его ни единый не вещали жалобы, вся скорбь его в сердце углубилась; вопль и стенания пастырей, проницая слух его, умножали паче души его смущение; он к ним обращается и взорами своими изъявляет им свою благодарность. Скоро не слышит он более их вопля и окрест себя зрит единых лютых стражей, вооруженных сверкающими мечами; он испрашивает помощи у острия мечей сих и хощет, чтоб, в грудь его обращенные, свободили они его от сего тяжкого бремени. Тако, стражею окруженный, вошел он в Мемфис. Все очи стали на него обращенны. Юность, кротость, невинность, на лице его светящиеся, и уныние души его смягчают сердца всех зрителей; многие из них слезы проливают.

Между тем, приходит он к темнице, коея мрачные башни подобны были изображающимся при входе в тартар; тамо слышен был такожде звук цепей тяжких, подъемлемых несчастными; темничный страж, коего свирепый взор возвещает быти начальника казней, отверзает двери темницы глубокия. Воззрев на сие страшное жилище, подобное черным пучинам земли сея, вострепетал Иосиф от ужаса; но принужденный туда снити, слышал он затворяющиеся за ним железные врата и узрел потом единого себя среди мрачныя нощи. Почти бездыханен упадает он на бедный одр, очи его затворяются, оледеневшая кровь течет в жилах его тише, и от безмерной его скорби прекратилось несколько лютое его страдание.