На росстанях - Колас Якуб Михайлович

- Это свинство! - с возмущением отозвался Турсевич и презрительно плюнул. - Боялся мужиком показаться и показал свое полное хамство.

Друзья некоторое время шли большаком, а потом свернули на узкую проселочную дорогу, гладко укатанную крестьянскими санями, и пошли в сторону железной дороги.

- Я хочу показать тебе старинное кладбище, - сказал Турсевич и повел друга в небольшой лесок на пригорке невдалеке от дороги.

То здесь, то там на кладбище торчали остатки крестов, угрюмо наклонившихся над землей, и небольшие холмики, покрытые снегом. Среди высоких деревьев стояла деревянная часовенка с разбитыми окнами. Она была построена в особом стиле и имела любопытный, оригинальный вид. Еще и теперь в глухих уголках Случчины, вероятно, сохранились такие часовенки. Часовенка, казалось, еле держалась и готова была каждую минуту развалиться. Деревянная крыша ее прогнила и зияла черными дырами. Ухватившись за выступ подоконника, Лобанович заглянул внутрь часовенки. С полотен старых образов на него глянули выцветшие лики святых. Внутри часовенка имела еще довольно крепкий вид, но все в ней было мрачным и страшным, и сами стены, казалось, сурово спрашивали: "Чего тебе нужно здесь? Какое ты имеешь право ради праздного любопытства нарушать наш покой?"

- Если бы я умел рисовать, - сказал Лобанович, - я перенес бы ее на бумагу.

- Интересная часовенка, - согласился Турсевич. - Вот я и привел тебя сюда, чтобы показать ее. Знаешь, какое здесь было недавно происшествие? Охотился в пуще один местный обыватель из шляхты. Собака выгнала лису. Лиса спряталась под алтарь часовенки. Охотник начал копаться под алтарем и убил лисичку. Об этом узнал батюшка, подал в суд за оскорбление святыни. Одним словом, завязалось громкое дело.

- А знаешь, и мне не жалко, что на этого охотника в суд подали, ответил Лобанович. - Разумеется, дело не в оскорблении святыни, но сам по себе этот случай невольно трогает душу: бедный зверок думал найти себе здесь спасение.

Друзья молча шли с кладбища. Видно было, что каждого из них занимали свои мысли. Лобанович ощущал какую-то неудовлетворенность, тоску. Возможно, здесь имело значение и то обстоятельство, что, как ему казалось, Турсевич лучше вел свою школьную работу и вообще его школа производила впечатление более успевающей. А может, тому причиной была их скорая разлука - ведь теперь они шли на станцию, откуда ему придется поехать в свою глушь.

- Что, брат, притих? - спросил его Турсевич. - Чего зажурился?

- Не всегда же веселым быть, - ответил Лобанович. - Знаешь, брат, как увидел я твою школу, твои занятия, сразу понял, что моя школа в сравнении с твоей никуда не годится.

- Ха-ха-ха! - засмеялся Турсевич. - Никогда твоя школа не будет отставать, раз ты ею крепко интересуешься и работу в ней принимаешь близко к сердцу. Это у тебя еще с непривычки, первый год. А я убежден, что твоя школа гораздо лучше многих.

- Что я тебе хотел сказать, - проговорил Лобанович, - давай весной, когда окончатся занятия в школах, походим по Белоруссии, познакомимся с ною поближе. А свои наблюдения запишем, соберем богатый материал. Привлечем в свою компанию какого-нибудь фотографа, снимков интересных наделаем... Кроме шуток. Этот план, разумеется, разработать надо, я только мысль подаю.

- А что ты думаешь? Это было бы интересно. Об этом надо, брат, подумать серьезно, право слово!

- Ты знаешь, - с жаром подхватил Лобанович, ободренный поддержкой друга, - это была бы интереснейшая вещь! Мы обошли бы многие школы, ближе познакомились с учительством, пробудили бы в них интерес к своему краю. А самое главное - мы потревожили бы сонное болото нашего учительства. Ведь жить так, как живем мы, оторванные друг от друга, жить без настоящей живой идеи, знать только одну свою школу и тратить время на карты и попойки, что обычно делает наш брат, - так жить нельзя, ведь для этого нужно сначала задушить в себе голос совести, голос долга перед народом.

- Учиться нам, брат, еще надо много, - заметил Турсевич. - Я, например, думаю в учительский институт подаваться.

- И я чувствую, что надо учиться, но сердце мое никак не лежит к институту. Ведь что такое институт? Это та же самая казарма-семинария. Разница только в том, что институт окончательно убьет все более или менее живое в нашей душе, что еще не убила семинария, и из учителя сделает сухого кащея-чиновника.

Лобанович в глубине души почувствовал какую-то неприязнь к другу; ему показалось, Турсевич задумал нечто не согласное с теми взглядами, в которых, как все время считал Лобанович, они не расходятся.

И уже до самой станции друзья шли молча, поглощенные своими мыслями. Распрощались они сердечно.

- Не забывай же меня, - сказал на прощание Турсевич.

- Теперь, брат, твоя очередь навестить свое старое место службы.

XVII

- Ну, как же вам, паничок, гостилось?- спрашивала Лобановича сторожиха.

- Ой, бабка, хорошо гостилось! "Было што пiты i есты, але прынукi ны было" ["Было что пить и есть, но понуждения не было", то есть всего было вдоволь, но недостаточно настойчиво приглашали есть и пить], - ответил учитель поговоркой полешуков.

- У меня, паничок, щи от обеда остались, может, вы похлебали бы немного?

- Нет, бабка, есть я не хочу.

- Так, должно быть, вас тот панич хорошо угощал?

- А как же! Угостил на славу.

- Ну вот и хорошо, паничок.

К бабке кто-то пришел. Она тотчас же вышла в кухню, а Лобанович сел за ученические тетради. Просмотрел, положил их на место и несколько раз прошелся по комнате. Все это время он чувствовал, что ему чего-то не хватает. Чего? Известное дело, ему нужно повидать панну Ядвисю. Нет, это не так. Ему просто хочется повидать ее. Какая же тут нужда? Разве он хочет сказать ей что-нибудь? А почему же нет? Разве это будет неправда, если он придет к ней и скажет: "Я пришел к тебе потому, что хочу видеть тебя, хочу слышать твой голос: он звучит для меня, как весна; хочу услышать твой смех, потому что он, как луч солнца, освещает мне душу. Я пришел к тебе потому, что привело меня сердце".

"Нет, дудки, брат, ты этого не посмеешь сказать ей. Так может сказать Суховаров, потому что у него слова не от сердца и ни к чему не обязывают его, - говорил себе Лобанович. - Чем меньше думать, тем лучше. Просто захотел пойти и пойду".

Минуту или две спустя Лобанович быстро перескочил через невысокий забор, отделявший школьный двор от двора подловчего, и постучал в дверь. Никто не шел открывать: то ли не слыхали стука, то ли никого не было дома.

Он постучал сильнее. Послышались чьи-то шаги. Дверь стукнула и открылась.

- Есть кто дома? - спросил учитель служанку подловчего.

- Пан с панею поехали в Хатовичи, дома паненки и Чэсь.

- Просим, просим! - подбежала Габрынька и пригласила Лобановича заходить.

Маленькая смуглянка, казалось, была очень рада гостю. Живые глазки ее так и светились радостью.

- Пожалуйста, прошу в комнату!

Габрынька взяла лампу и повела гостя в просторную комнату.

- Садитесь, пожалуйста.

- Я, возможно, не вовремя пришел и помешал вам работать? - спросил Лобанович.

- Помилуй боже! Какая у нас работа! Вы так редко к нам заходите...

- ...что имею право иногда и прервать вашу работу, особенно если она неприятная.

- Всей работы, пане учитель, никогда не переделаешь.

- Это верно.

- Нельзя ли узнать, что верно? - раздался веселый голос Ядвиси. Добрый вечер, пане Лобанович!

Ядвися протянула руку, вскинула на учителя свои чистые темные глаза и задержала на нем взгляд, будто читая что-то на его лице.

- Что это вас не видно нигде? - проговорила она. - И к нам не заходите...

- Если бы я к вам часто заходил, то, вероятно, не заметил бы, как вы похорошели, - засмеялся в ответ Лобанович.

Ядвися на мгновение опустила глаза.

- Теперь я вас понимаю, - сказала она. - Вы ждали, пока я похорошею, потому что такую, какой вы знали меня до сих пор, вам неприятно было видеть? Правда?