— Теперь молитесь про себя, Наташа, какими хотите словами, и верьте, что Бог пошлет по этой молитве исцеление вашему отцу.
Он скрестил на груди руки, склонил голову и тихо произнес священное слово:
— Оум!
Потом Фадлан медленно приблизился к изголовью больного и долго смотрел на него, шепча тихую молитву. Гордеев продолжал бредить. Теперь он беспокойно метался по постели и руки его силились снять тяжесть с груди. Иван, завязывая последний узелок, сел к нему на грудь и, по-видимому, не замечал, что смерть уже стоит на пороге. Она вовсе не была такой, какой всегда представлял ее себе Гордеев. Это была высокая, страшно высокая серая фигура с длинными белыми руками, опущенными вниз, и с лицом, закрытым капюшоном. И Гордеев знал, что самое страшное заключается именно в этом закрытом лице, и что весь смысл настоящей минуты заключается в том, когда откроется это ужасное лицо.
Фадлан тихо и любовно положил свои руки на голову больного.
Гордеев замолк.
В комнате стало тихо-тихо. Только трещала свеча в дрожащих руках Наташи и слышалось ее тяжелое дыхание. Бедная девочка крепилась изо всех сил, исполняя завет Фадлана, но еле сдерживала подступавшие к горлу рыдания.
Фадлан опустился на колени.
И голос его покрыл тишину. И голос этот, полный веры и вдохновения, вдохнул веру и надежду в ослабевшую душу Наташи.
Окончив молитву, Фадлан встал, подошел к дверям и стал впереди Наташи, лицом к коридору, пристально вглядываясь в темноту.
Долго простоял он так, точно выжидая кого-то, и, должно быть, дождался: он медленно склонился до земли и руки его коснулись пола. Затем выпрямился, взял у Наташи свечу, и, погасив ее, сказал:
— Идите к вашему отцу и посмотрите на него: он спит крепким и спокойным сном. На этот раз Господу было угодно отозвать смерть назад.
Действительно, больной спал. Лицо его было бледно и на лбу выступали крупные капли пота, но дыхание стало ровным и спокойным, и Наташа при первом взгляде на него инстинктивно почувствовала, что он спасен.
Фадлан поманил девушку к себе.
— Непременно, Наташа, повесьте здесь образ и зажгите лампадку. И еще… вы помните наш уговор? Чтобы никто никогда не знал, что я был у вас.
Наташа внезапно наклонилась, взяла руку Фадлана и поцеловала ее.
— Зачем это? Не нужно. Пойдите и скажите, что мы уезжаем, сами ложитесь спать и пришлите сюда сиделку или кого-нибудь другого; вы совсем измучились.
Фадлан сложил одежду, спрятал ее вместе со свечой и мелом в футляр, дочиста вытер маленькой губкой круг на полу и вышел в коридор.
— Ну что? Как? Благополучно? — спросил Моравский.
— Слава Богу, больной спасен. Будете ли вы теперь скептически относиться к детским записочкам, профессор? Надеюсь, нет. Пойдемте в гостиную, раскланяемся и уедем. К вам, должно быть, будут приставать, так вы скажите, что произошел перелом и опасений никаких нет.
В гостиной их ожидала Гордеева.
— Могу поздравить, — сказал Моравский. — Произошел совершенно неожиданный поворот к лучшему. Оставьте больного спать, не беспокойте его. Когда будет доктор?
— В одиннадцать утра, если мы не пошлем за ним раньше.
— Ну вот и оставьте его спать до доктора. И пусть продолжает лечение, он знает, что нужно делать, а я совершенно не нужен.
— Может быть, профессор, вам нужно прописать что-нибудь? Вот здесь бумага, перо…
— Ничего не нужно. Имею честь кланяться.
Моравский ощутил в своей руке присутствие бумажки. Он поднес ее к своим близоруким глазам, внимательно рассмотрел и хладнокровно положил крупную бумажку на стол.
— Совершенно лишнее. Я — ни при чем.
И, молча поклонившись, вышел из комнаты, а за ним и Фадлан.
— Какой странный доктор, — поморщилась m-me Гордеева. — Невоспитанный, грубый и денег не взял. Может быть, я мало предложила? Так ведь сам же говорит, что он ни при чем. И этот его ассистент такой противный! Нелюдим какой-то. Откуда их выкопала моя Талька? Кто они такие? Пойду спросить…
Но ей не пришлось спрашивать, потому что Наташа повалилась на постель и так и лежала, одетая, заливаясь радостными слезами, грозившими перейти в истерику. Гордеевой пришлось-таки повозиться с дочерью в эту памятную ночь.
А Фадлан возвращался с Моравским домой и словно дремал, забившись в угол кареты. Лицо его было печально, брови нахмурены и весь он был как будто чем-то недоволен.
Карета остановилась у подъезда дома, где жил профессор.
Фадлан встрепенулся и пожал руку Моравскому.
— Вы расстроены, друг мой? Вы устали? — спросил Моравский.
— Я не расстроен и не устал, — ответил Фадлан. — Я грущу. Я чувствую, что час возмездия приближается… Ах, дорогой профессор, это, кажется, мое последнее доброе дело!
Дверца гулко хлопнула и карета покатилась дальше, везя одинокого Фадлана на Каменноостровский, в его таинственный особняк.
IX
После описанных событий прошло около двух месяцев.
Последние злые морозы прошли и в воздухе уже чувствовалась живительная ласка приближающейся весны. Снега не было ни капли: отчасти он растаял, отчасти его счистили с улиц и вывезли за город. Все сильнее грело солнце, все чаще приходили пасмурные дни, чаще капало с крыш и падали с грохотом прозрачные сосульки. Но Нева еще не прошла и порой леденящее дыхание замораживало веселые ручьи вешних вод. Впрочем, здесь, в людском муравейнике, среди каменных громад, мало кто интересовался бедной весной и о ее близости можно было догадаться разве только по Гостиному двору. Там в широких зеркальных окнах показались новые туалеты и весенние шляпки, и мальчишки стали продавать маленькие букетики фиалок и ландышей. Бедные цветы! Они были жалки, без свежести и аромата, точь-в-точь как бледные дети петербургских больниц.
Лика Железнова стала объявленной невестой. Это случилось очень просто, совсем не так, как рисовалось столь важное событие в ее девичьих мечтах. А случилось это вот как.
Вскоре после похорон бедной Таты Репиной, Лика была на вечере у Рыжиковых; там ей был представлен некто Шадуровский, сразу заполонивший все ее мысли, душу и сердце. Он был молод, надменен, напыщен, даже, пожалуй, несколько груб и свысока относился к окружающим. Смешливая по натуре Лика попробовала было поднять его на смех. Но он ответил ей жестокой шуткой, растворенной в миллионе любезных слов, — и своевольная девушка, почувствовав хлыст, присмирела и покорилась. Потом, улучив минуту, Шадуровский подсел к ней, и вышло так, что Лика, безумно любившая танцы, — весь вечер не танцевала, потому что не танцевал Шадуровский… Но он был так любезен, кроток, мил и остроумен, этот противный Шадуровский!
На другой день Шадуровский сделал визит Железновым, через неделю зашел вечером, а через две стал у них бывать запросто. Они стали проводить вдвоем с Ликой уже целые вечера; никто им не мешал, дома все молчаливо признали законность такого необычайного явления. Казалось, мебель и та вступила в соглашение, как-то особенно удобно расположившись в укромных уголках — и этот молчаливый заговор быстро двигал роман Лики к концу.
Как-то случилось так, что старшие Железновы ушли в оперу. Лика осталась дома под предлогом головной боли. Она знала, что придет Шадуровский.
Он пришел минута в минуту, как всегда, долго возился в передней со своей шляпой и наконец появился в гостиной, где ожидала его волнующаяся Лика.
— Наши уехали, Петр Николаевич… Мама просила непременно задержать вас, она хотела вас о чем-то спросить.
Шадуровский сделал кислое лицо. Ему не совсем понравилась обстановка сегодняшнего свидания.
Она немного смутилась.
— Вы недовольны?.. Почему?
Но Шадуровский постарался прогнать свое испорченное настроение духа и ответил ей несколькими незначительными любезными словами. Лика была обворожительна в открытой шелковой блузочке, ее обнаженные руки манили и дразнили его, и в конце концов он пришел в равновесие.
Потом его засадили за рояль и он очень удачно фантазировал, взяв тему из Грига.
