— Я все досконально узнал, мой дорогой, — приятно произнес Емельян Любимович, соединяя выпуклость надбровную и подглазную в один приятный холмик, — этот архаический экземпляр…
— Да неужели вы верите в подобную чушь?! — перебил его Аркадий Иванович, отрываясь от соломинки. — Неужели вы верите, что в двадцать первом веке, после стольких поучительных потрясений, у нас, в Европейских Штатах, завелся…
— Милитарист? Вот именно! — бесстрашно докончил Емельян Любимович. — Дайте мне досказать по порядку. Итак, после вчерашнего заседания я успел переговорить по телефону с Волоколамском и узнал, что этот архаический субъект принадлежит к потомкам германского племени.
Аркадий Иванович ахнул и уронил соломинку на пол.
— Почему же именно вы так думаете, любезный Емельян Любимович?
— Да потому же, что фамилия субъекта — Энтведеродер.
Аркадий Иванович вскочил с места и взял шляпу:
— В таком случае, друг мой, нечего медлить. Американская Охранительная Комиссия может оказаться недовольной нами! Гей, служитель, будьте любезны, кликните сюда аэрол!
Служитель прокричал что-то в стенную трубку, и через минуту оба наши приятеля, сидя в новеньком, чистеньком аэроле, т. е. воздушном экипаже, приспособленном для разъездов на небольшие расстояния, мчались в Волоколамск.
Долго ли, коротко ли мчались они, современная техника про то умалчивает. Но наконец аэрол подлетел к великолепному стильному небоскребу, на фронтоне которого красным по белому было написано: «Волоколамское Отделение А. О. К.»
Навстречу нашим героям вышли три члена Американской Охранительной Комиссии, рыжие и зубастые молодые люди в фуфайках. Обменявшись приветствиями, все направились в контору, где за столом уже сидел, связанный по рукам и по ногам, виновник стольких осложнений, г-н Энтведеродер. То был худощавый человек пожилых лет. Густые русые волосы росли у него, как у Вагнера, прямехонько на шее, под самым подбородком; мрачные, но очень красивые глаза напоминали два индийских сапфира; он держал тонкие губы плотно стиснутыми, почти запавшими в рот, с выражением брезгливости и стыдливости. На мягкое приветствие вошедших он даже и бровью не двинул.
— Итак, мистер Стикс, изложите нам все обстоятельства дела! — сказал Аркадий Иванович, опустясь в кресло и вскинувши ножку на ножку.
Один из американцев откашлялся, развернул кучу бумаги и, заглядывая в нее, начал обстоятельно рассказывать:
— Такого-то числа такого-то месяца секретарем нашей Комиссии был обнаружен странный человек: он ходил по общественному парку с веревкой, которую, наконец, закинул на сосновый сук и сделал попытку повеситься. Его спасли и после морального поучения отпустили. Через неделю он сделал новую попытку самоубиения. Его снова спасли и учредили за ним слежку. Эта последняя выяснила целый ряд странностей. Оказывается, г-н Энтведеродер пользуется среди местных жителей большим авторитетом и своими мрачными бесчеловеческими теориями давно уже вредно влияет на молодежь…
— Нельзя ли, — перебил американца Аркадий Иванович, — выслушать о теориях г-на Энтведеродера от самого г-на Энтведеродера?
Стикс склонил голову в знак согласия, и присутствующие просительно взглянули на обвиняемого.
Волосатый человек проявил признаки жизни. Он провел языком по губам, подумал немножко и заговорил глухим голосом:
— Теории мои известны всему городу. Я считаю их истиной и ничего больше не желаю, как пострадать за них. Господа! Вот уже почти два столетия, как люди разучились быть жестокими по отношению к другим. Убийство, частное и государственное, у нас перестало существовать. Самоубийство практикуется лишь в исключительных случаях и всякий раз лишь с разрешения Санитарного Комитета. Старинное слово «наказание» заменено у нас словом «доказание», и преступников мы либо переубеждаем, либо лишаем возможности творить зло. Я, кажется, первый за последние пятьдесят лет, кого вы связали, да и то из желания оградить мою жизнь от меня самого!.. И вот, господа, я мало-помалу, наблюдая окружающих, прихожу к выводу, что пагубно отзывается пацифизм на нравственном уровне человечества.
— Успокойтесь, мой друг, — ласково сказал Емельян Любимович, поднося к губам Энтведеродера стакан с сахарной водой. Тот выпил и продолжал:
— Да, разучившись быть жестокими к другим, мы постепенно потеряли строгость к самим себе. Наша совесть стала чем-то вроде слепой кишки: мы ее терпим, потому что она неощутима. Ей нет работы и нет пищи; мы размякли, мы все прощаем себе, потому что все прощаем другим; у нас нет больше сильных характеров, могучих деятелей, — за нас все делают учреждения. Я и сам дитя своего века, жалкий человек, не смеющий посягнуть на воробья. Но мои собственные недостатки мне ясны. И вот, поняв их, я задумал… Я воспользовался своим правом над собственной душой и объявил себе войну!
Присутствующие вздрогнули, Аркадий Иванович зажмурился.
— Войну! — решительно повторил волосатый. — Я объявил войну своим инстинктам, своим слабостям, своим порокам! Идеал того, чем я должен быть, не покидал меня ни днем, ни ночью. Я начинал свой день с мукой, что начинаю не так, как нужно! Я кончал мой день с отчаянием, припоминая все неверное, ненужное, лживое, подлое, сотворенное за эти двенадцать часов. И чем дальше, тем ужасней становилось у меня на душе, тем шире пропасть, отделявшая меня от моего идеала. Наконец силы мои надломились. Поняв, что не быть мне таким, каким я должен быть, — я твердо решил убить себя.
— По-видимому, безнадежен, — задумчиво сказал Аркадий Иванович, когда преступник умолк.
— Но он действует на население! — настойчиво сказал Стикс.
Воцарилось молчание, нарушенное лишь вздохами Энтведеродера. Наконец Емельяну Любимовичу пришла блестящая мысль: изолировать преступника в том единственном здании тюрьмы, которое сохранилось в Волоколамске с давнишних времен и куда принято помещать людей с «наследственными пороками», не поддающимися излечению. Мысль была высказана и принята. Тотчас же Энтведеродера с заботливостью и вниманием начали устраивать в камере «для наследственных», а Лимперльский со своим спутником, облегченно вздохнувши, направились на аэроле восвояси.
II
Камера для наследственных была большою комнатой, похожей на институтский дортуар. Над постелью Энтведеродера прибили дощечку с надписью по-русски и по-английски «наследственный милитарист»; рядом стояла еще одна постель с такою же надписью «наследственный алкоголик»; более пациентов не было.
Введенный сюда милитарист был развязан, облачен в теплый фланелевый халат и предоставлен самому себе; у него на столике разложили книги, — то был ряд исследований по методологии, психологии и истории пацифизма; к его изголовью прибили оливковую ветвь. На ужин ему принесли молочную кашу и маслин.
Товарищ его по несчастью, портной Пинчук, был занят шитьем фуфаек и не обращал на него ровно никакого внимания. Пинчук выглядел подмокшей птицей — маленький, взъерошенный, с запотелыми на лбу волосами, с красным носиком и красными глазками. Он шил необыкновенно быстро, перекусывал нитку зубами и часто моргал. Так провели они три дня, не замечая друг друга. На четвертый день Пинчук соскучился и разговорился:
— А позвольте узнать, по какой наследственности? — спросил он, кивнув на дощечку. Энтведеродер объяснил.
— Да ну? — удивился маленький портной. — С кем же это вы воюете?
— С самим собою! — сказал Энтведеродер.
— Так! — задумчиво произнес Пинчук и снова взялся за иглу. Но через минуту он опять заволновался и спросил: — На себя, значит, серчаете? А я вот весь перед вами, как из материнской утробы. Какой есть, такой есть, и ничего — обхожусь. К напиткам склонность имею. Меня господа американцы сюда поместили, чтоб дальнейшего размножения не имел. Мы, говорят, в вас обязаны пресечь дурную наследственность. Что ж, говорю, воля ваша, только пить не препятствуйте.
— Стыд, стыд! — горько проговорил Энтведеродер и закрыл руками свои сапфировые глаза. — Боже мой, до чего пали люди!
