Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька.
“Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться”, сказала она быстро. Гнев отемнил [Вместо “отемнил” было начато: выразился на] прекрасный лоб ее… “Бесчестнейший поступок, за который я не знаю, куды бы их следовало всех услать…”
“Друг мой, я их ничуть не оправдываю”, сказал генерал: “но что ж делать, если смешно? Как бишь: полюби нас белинькими?..”
“Чернинькими, ваше превосходительство”, подхватил Чичиков.
“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Ха, ха, ха, ха!” И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.
Чичиков разрешился тоже междуметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, ибо не носили густых эполет.
“Воображаю, хорош был небритый суд!” говорил генерал, продолжая смеяться.
“Да, ваше превосходительство, как бы то ни было, без просыпу”, [а. Как в тексте; б. как бы то ни было, трехдневное бдение — тот же пост. Поизнурились, поизнурились. ] говорил Чичиков, продолжая смеяться.
Улинька опустилась в кресла и закрыла рукой прекрасные глаза; как бы досадуя на то, что не с кем поделиться негодованьем, [а. Как в тексте; б. опустилась в кресла. Закрыв рукой прекрасные глаза, как бы досадуя на то, что не с кем было поделиться негодованьем] сказала она: “Я не знаю, меня только берет одна досада”.
В самом деле, необыкновенно странны были своею противуположностью те чувства, которые родились [а. которые были; б. которые происхо<дили>] в сердцах троих беседовавших людей. [в сердцах люден беседовавших] Одному была смешна неповоротливая ненаходчивость немца. Другому смешно было оттого, что смешно изворотились плуты. Третьему было грустно, что безнаказанно совершился несправедливый поступок. Не было только четвертого, который бы задумался именно над этими словами, произведшими смех в одном и грусть в другом. Чтo значит, однако же, что и в паденьи своем гибнущий грязный человек требует любви к себе? Животный ли инстинкт это? Или слабый крик души, заглушенной тяжелым гнетом [Заглушенной жизненным гнетом] подлых страстей, еще пробивающийся сквозь деревянеющую кору мерзостей, еще вопиющий: “Брат, спаси”. Не было четвертого, которому бы тяжелей всего была погибающая душа его брата.
“Я не знаю”, говорила Улинька, отнимая от лица руку: “меня одна только досада берет”.
“Только, пожалуйста, не гневайся на нас”, сказал генерал. “Мы тут ни в чем не виноваты. Поцелуй меня и уходи к себе, потому что я сейчас буду одеваться к обеду. Ведь ты”, сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову, “обедаешь у меня?” [“Ведь ты обедаешь у меня?” сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову. ]
“Если только ваше превосходительство…”
“Без церемонии. Щи есть”.
Чичиков приятно наклонил голову, и когда приподнял потом ее вверх, он уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. На место ее предстал, в густых усах [в усах] и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лаханкой и рукомойником в руках.
“Ты мне позволишь одеваться при себе?” сказал генерал, скидая халат и засучивая рукава рубашки на богатырских руках.
“Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при; мне всё, что угодно вашему превосходительству”, сказал Чичиков.
Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны.
“Как бишь?” сказал он, вытирая со всех сторон свою толстую шею: “полюби нас белинькими… а чернинькими…”
“Чернинькими, ваше превосходительство”.
“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Очень, очень хорошо!”
Чичиков был в духе необыкновенном, он чувствовал какое-то вдохновенье. “Ваше превосходительство!” сказал он.
“Что?” сказал генерал.
“Есть еще одна история”.
“Какая?”
“История тоже смешная, но мне-то от ней не смешно”. [Далее начато: Даже так, что если ваше превосходительство]
“Как так?”
“Да вот, ваше превосходительство, как”. Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лаханкою вышел, начал так: “Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: “Я”, говорит, “племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ”.
“Какой дурак!”
“Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение”. Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить [Вместо “Тут ~ говорить” было: и понизив голос, стал он говорить. ] как бы по секрету. “У него в доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, всё перейдет им”.
“Выжил глупый старик из ума и больше ничего”, сказал генерал. “Только я не вижу, чем тут я могу пособить”.
“Я придумал вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется не мало, на ряду с душами живыми, отбывших и умерших. Так, если, например, ваше превосходительство передадите мне их в таком; виде, как бы они были живые, с совершеньем купчей крепости я бы тогда эту крепость представил старику и он, как ни вертись, а наследство бы мне отдал”.
Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек. Как был, так и повалился он в кресла. Голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
