Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником. Чуть замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: “Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете”. [Далее начато: Когда съе<дал>] Съедал гость два, подваливал ему третий, приговаривая: “Что ж за число два? Бог любит троицу”. Съедал гость три, он ему: [Далее начато: Да <где ж?>] “Где ж бывает телега о трех колесах? Кто ж строит избу о трех углах”? На четыре у него была опять поговорка, на пять — тоже.
Чичиков съел [Чичиков уж съел] чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: “Ну, теперь ничего не приберет больше хозяин”. Не тут-то было. Хозяин, не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жареного на вертеле, лучшую часть, [Далее начато: и какого <теленка?>] какая ни была, с почками, да и какого теленка!
“Два года воспитывал на молоке”, сказал хозяин: “ухаживал, как за сыном”.
“Не могу”, сказал Чичиков.
“Да вы попробуйте, да потом скажите: не могу”.
“Не взойдет. [Нет. Не взойдет. ] Нет места”.
“Да ведь и в церкви не было места. Взошел городничий — нашлось. А ведь была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок тот же городничий”.
Попробовал Чичиков — действительно, кусок был в роде городничего. Нашлось ему место, а казалось, уж нельзя было поместить.
С винами была тоже история. Получивши деньги из ломбарда, Петр Петрович запасся провизией на десять лет вперед. Он то и дело подливал да подливал; чего ж не допивали гости, давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за стола, как бы ни в чем не бывало, [В подлиннике: не бывали] точно выпили по стакану воды. С гостьми было не то: в-силу, в-силу перетащились они на балкон и в-силу поместились! в креслах. Хозяин, как сел в свое, какое-то четырехместное, так тут же и заснул. Тучная собственность его превратилась в кузнецкий мех. Через открытый рот и носовые ноздри начала она издавать какие-то звуки, какие не бывают и в новой музыке. Тут было всё — и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый звук, точно собачий лай.
“Эк его насвистывает!” сказал Платонов.
Чичиков рассмеялся.
“Разумеется, если этак пообедать”, заговорил Платонов: “как тут придти скуке, тут сон придет”.
“Да”, говорил Чичиков лениво. Глазки стали у него необыкновенно маленькие. “А все-таки, однако ж, извините, не мог понять, как можно скучать. Против скуки есть так много средств”.
“Какие же?”
“Да мало ли для молодого человека? Можно танцевать, играть на каком-нибудь инструменте… а не то жениться”.
“На ком? скажите”.
“Да будто в окружности нет хороших и богатых невест?”
“Да, нет”.
“Ну, поискать в других местах, поездить”. Тут богатая мысль сверкнула в голове Чичикова. Глаза его стали побольше. “Да вот прекрасное средство!” сказал он, глядя в глаза Платонову.
“Какое?”
“Путешествие”.
“Куда ж ехать?”
“Да если вам свободно, так поедем со мной”, сказал Чичиков и подумал про себя, глядя на Платонова: “А это было бы хорошо. Тогда бы можно издержки пополам, а подчинку коляски отнести вовсе на его счет”.
“А вы куда едете?”
“Да как сказать — куда? Еду я, покуда, не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя: ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая: книга, вторая наука”.
Платонов задумался.
Чичиков [Далее начато: тоже] между тем так помышлял: “Право, было <бы>хорошо. Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы отправиться на его лошадях, а мои покормятся у него в деревне. Для сбереженья можно и коляску оставить у него в деревне, а в дорогу взять его коляску”.
“Что ж? почему ж не проездиться?” думал между тем Платонов. “Авось либо будет повеселее. Дома же мне делать нечего, хозяйство и без того на руках у брата; стало быть, расстройства никакого. Почему ж, в самом деле, не проездиться?” — “А согласны ли вы”, сказал он вслух: “погостить у брата денька два? Без этого он меня не отпустит”.
“С большим удовольствием. Хоть три”.
“Ну, если так — по рукам! Едем!” сказал, оживясь, Платонов.
“Браво!” сказал Чичиков, хлопнув по руке его. “Едем!”
“Куда! куда?” сказал хозяин, проснувшись [сказал проснувшись хозяин] и выпуча на них глаза. “Нет, государи, и колеса приказано <снять>с вашей коляски, а ваш [Далее начато: батюш<ка>] жеребец, Платон Михайлыч, отсюда теперь за пятнадцать верст. Нет, вот вы сегодня переночуйте, а завтра после раннего обеда и поезжайте себе”.
“Вот тебе на!” подумал Чичиков. Платонов ничего на это не сказал, зная, что Петух держался обычаев своих крепко. Нужно было остаться.
Зато награждены они были [Далее начато: а. прекраснейшим ве<чером>; б. чу<десным>] удивительным весенним вечером. Хозяин устроил гулянье на реке. Двенадцать гребцов, в двадцать четыре весла, с песнями, понесли их по гладкому хребту зеркального озера. Из озера они пронеслись в реку, беспредельную, с пологими берегами на обе стороны. Хоть бы струйкой шевельнулись воды. На катере они пили с калачами чай, подходя ежеминутно под протянутые впоперек реки канаты для ловли рыбы снастью. Еще до чаю <хозяин>успел раздеться и выпрыгнуть в реку, где барахтался [в реку, там барахтался] и шумел с полчаса с рыбаками, покрикивая на Фому большого и К<узьму>, и, накричавшись, нахлопотавшись, намерзнувшись в воде, очутился на катере с аппетитом и так пил чай, что было завидно. Тем временем солнце зашло. Румяный вечер разливался в чистом небе. Осталась небесная ясность. Крики отдавались звонче. На место рыбаков показались повсюду у берегов группы купающихся ребятишек. Хлопанье по воде, смех отдавались далече. Гребцы, хвативши разом в двадцать четыре весла, подымали вдруг все весла вверх, и катер сам собой, как легкая птица, стремился по недвижной зеркальной поверхности. Здоровый, свежий как девка детина, третий от руля, запевал звонко один, вырабат<ыв>ая чистым голосом: пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась беспредельная, как Русь, песня; и, закрыв ухо рукой, терялись сами певцы в ее беспредельности. [и заслонивши ухо рукой, как бы хотели в ней потеряться] Становилося как-то льготно, и думал Чичиков: “Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку”. — “Ну, что тут хорошего”, думал Платонов, “в этой заунывной песне? от ней еще бoльшая тоска находит на душу”.
