Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему необъяснимые, [ему самому необъяснимые] пришли к нему. Как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, [Далее начато: бедностью] нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, и как будто то, что <было подавлено>суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно-занесенное зимней вьюгой окно, хотело вырваться на волю.
“Спасите только, Афанасий Васильевич”, вскричал он: “поведу другую жизнь, последую вашему совету. Вот вам мое слово”.
“Смотрите же, Павел Иванович, от слова не отступитесь”, сказал Муразов, держа его руку.
“Отступился бы, может быть, если бы не такой страшной урок”, сказал вздохнувши бедный Чичиков и прибавил: “Но урок тяжел. Тяжел, тяжел урок, Афанасий Васильевич!”
“Хорошо, что тяжел. Благодарите за это бога. Ну, теперь… помолитесь. Я пойду стараться”. Сказавши это, старик вышел.
Чичиков уже не плакал, не рвал на себе фрака и волос. Он успокоился.
“Нет, полно”, сказал он наконец: “другую, другую жизнь! Пора в самом деле сделаться [Далее было: что за шатанье] порядочным. О, если бы мне как-нибудь только выпутаться и уехать хоть с небольшим капиталом, поселюсь вдали от [Не дописано. Далее начато: Если однако ж получу назад бумаги] А купчие?..” Он подумал: “Что ж? зачем оставить это дело, стольким трудом приобретенное? Больше не стану покупать, но заложить те нужно. Ведь приобретенье это стоило трудов. Это я заложу, заложу с тем, чтобы купить на деньги поместье. Сделаюсь помещиком, потому что тут можно сделать много хорошего”. И в мыслях его пробудились те чувства, которые овладели им, когда он был <у>Гоброжогло, и милая, при греющем свете вечернем, умная беседа хозяина о том, как плодотворно [Далее начато: для] и полезно занятье поместьем. Деревня так вдруг представилась ему прекрасною, точно как бы он в силах был почувствовать все прелести деревни.
“Глупы мы, за суетой гоняемся!” сказал он наконец. “Право, от безделья. Всё близко, всё под рукой, а мы бежим за тридевять <земель>. Чем не жизнь, если займешься хоть бы и в глуши? [а. Как в тексте; б. Над строкой начато исправление: “Труд, всё что ни случилось, всё оттого, что не был труд<олюбив>] Ведь удовольствие, [Далее начато: толь<ко>] действительно, в труде. Гоброжогло прав. И ничего нет слаще, [Далее начато: точно] как плод собственных трудов… Нет, займусь трудом, поселюсь в деревне, и займусь честно, не то что широмыжничая, так чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный? У меня есть способности к хозяйству; [способности заняться хозяйством] я имею качества и бережливости, и расторопности, и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться. [Далее начато: Чувствую что есть] Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, не отрываясь от того места и угла, на котором он постановлен”. [Далее начато: И жизнь] И трудолюбивая [Далее начато: удаленная] жизнь, удаленная от шума городов и [всех] тех соблазнов, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, [выдумал человек] так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл весь ужас своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть… Но… [дверь отворилась] одностворчатая [дверь] его нечистого чулана растворилась, вошла чиновная особа Самосви<с>тов, эпикуреец, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, как выражались о нем сами товарищи. В военное время человек этот наделал бы чудес. Его бы послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть [Далее начато: в виду са<мого>] перед носом у самого неприятеля пушку, — это его бы дело. Но за неименьем военного поприща, [Далее начато: а. подвизался на; б. вместо штатском; в. и на место дел, которыми бы; г. и на место подвигов, за которые был недаром украшен] на котором бы, может быть, он был честным человеком, он пакостил и гадил. Непостижимое дело! С товарищами он был хорош, никого не продавал [Далее начато: ни кому] и, давши слово, держал. Но высшее над собою начальство он считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом или упущением…
“Знаем всё об вашем положении, всё услышали”, сказал он, когда увидел, что дверь за ним плотно затворилась. “Ничего, ничего. Не робейте: всё будет поправлено. Все станем [Все будем] работать за вас и — ваши слуги. Тридцать тысяч на всех — и ничего больше”. [Далее начато: “Как”, вскрикнул Чичиков: “думает<е>]
“Будто”, вскрикнул Чичиков: “и я буду совершенно оправдан?”
“Кругом! Еще и вознагражденье получите за убытки”.
“И за труд…”
“Тридцать тысяч. Тут уже всё вместе — и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарю”.
“Но позвольте, как же я могу? Мои все вещи, шкатулка, всё это теперь запечатано, [теперь описано] под присмотром”.
“Через час получите всё. По рукам, что ли?”
Чичиков дал руку. Сердце его билось, и он не доверял, чтобы это было возможно.
“Пока прощайте. Поручил вам <сказать>наш общий приятель, что главное дело — спокойствие и присутствие духа”.
“Гм”, подумал Чичиков: “понимаю — юрисконсульт!”
Самосвистов скрылся… Чичиков, оставшись, всё еще не доверял словам, как не прошло часа [не прошло еще часа] после этого разговора, как была принесена шкатулка, бумаги, деньги — всё [Далее начато: что] в наилучшем порядке. Самосви<с>тов явился в качестве распорядителя, выбранил поставленных часовых за то, что небдительно смотрели, [Далее начато: приказал приставить еще покрепче] потребовал еще лишних солдат для усиленья присмотра, [Далее начато: взошел] взял не только шкатулку, [Далее начато: не только] но отобрал даже все такие бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова; связал всё это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немедленно к самому Чичикову в виде необходимых [Далее начато: для зак<люченных?>] ночных и спальных вещей. Так что Чичиков, вместе с бумагами, получил даже и всё теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела. Это скорое доставление обрадовало его несказанно. Он возъимел сильную надежду, и уже начали ему вновь грезиться кое-какие приманки: [кое-какие вещи] вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и [Далее было: мирная жизнь] тишина стали казаться бледней, город и [Далее начато: шумная] шум — опять ярче, ясней. О, жизнь!
