Бремя нашей доброты - Друцэ Ион Пантелеевич
А может, он не дикий, может, он бесконечно мудрый, этот древнейший обычай вести супружескую жизнь? Может, начав все сначала, они бы никогда не стали мужем и женой?
Взошла луна. Бледный луч ласковым котенком пополз по глиняному полу. Тихо отсвечивают белизной четыре стены, гордые тем, что хозяева взяли их свидетелями своей первой встречи. Первой потому, что только в темноте, под теплым одеялом, Мирча впервые вернулся с войны, а его заскучавшая жена выбежала далеко-далеко ему навстречу.
Она и теперь стоит в своем уголочке под стеклом, эта девушка в белой кофточке. Чешки - они хороший народ. Девушка все поняла, все простила. Раз в неделю она ждет, когда в субботу придет Нуца и в спешке вытрет стекло чистой тряпочкой. И снова засмеется девушка своим знаменитым смехом: не то хочет сказать "да", а может случиться, что скажет и "нет".
Мирча почти забыл о ней. Только изредка, оставшись один в доме, достает эту карточку и гладит шершавыми пальцами ее зубчатые края и становится грустным-грустным... Что поделаешь! Мы еще не научились радоваться, прощаясь со своей молодостью, и, надо думать, никогда этому не научимся.
Тайная вечеря
Одновременно с возвращением Мирчи в степи наступила пора бесконечного шепота, нескончаемых удивлений. Тружеников Сорокской степи всегда занимало все чрезвычайное, из ряда вон выходящее, и теперь удивлению не было конца.
- Ну и ну...
- Вот именно - ну и ну. Теперь хоть сверху вниз съезжай, хоть снизу вверх карабкайся, один черт.
- Постой-постой, ты о чем это?
- А ты о чем?
- Я просто так, на всякий случай сказал - ну и ну. А что, есть новости какие?
- Новости-то, конечно, есть, да тебе только слово скажи - тут же растрезвонишь.
- Кто, я растрезвоню?! Зря ты человека, то есть меня, обижаешь. Ей-богу, зря.
- Ну ладно, черт с тобой. Только - уговор.
- Да говори ты, не тяни душу!
И тот выкладывал, что у него было. Иногда новости приходили крохотные, всего-то каких-нибудь два-три слова, другой раз бывали длинные, запутанные, полные противоречий, и нужно было немало потрудиться, чтобы привести их в божеский вид, но какими бы они ни докатывались до Чутуры, эти новости всегда вгоняли крестьянина в глубокое уныние - не доведи господь, чтобы такое случилось.
Уже больше года люди жили слухами. Эти таинственные шепоты стремились уничтожить последние остатки душевного спокойствия, ниспровергнуть любые наметки на завтрашний день. И хотя в каждую деревню они приходили в разных изложениях и принимали и понимали их по-разному, по существу, речь шла об одном - война. Новая война. Не успела та, четырехлетняя, кончиться, и вот тебе новая. И что за важность, что речь шла о маленькой, местного значения схватке - все-таки это была настоящая война с выстрелами, с ранеными, с запланированными атаками и неожиданными контратаками.
Единственное, чего недоставало этой маленькой войне в отличие от большой, - это линии фронта. То есть она, конечно, где-то существовала, но только условно, и на этот счет у каждого крестьянина в Сорокской степи были свои догадки, каждый устанавливал ее по-своему. Ну а что там в этих догадках было верного, а что надумано - этого никто не мог сказать. И самих войск, участвовавших в схватках, тоже не видно было. Говорили, что они прячутся по лесам. Бессарабцы, попавшие вместе с армией Антонеску в плен и теперь возвращающиеся из лагерей, дезертиры из румынской, дезертиры из Красной Армии, жалкие потомки прославленных конокрадов и просто разные любители приключений, сколотившись в отдельные отряды, засели в лесах. Целыми днями отсыпались, играли в дурачка, а глубокими ночами устраивали налеты на степные деревушки. Говорили, что они особенно охотятся за сельскими властями, рассказывали, что убиты уже два председателя сельсовета, три милиционера и один глухонемой, имевший привычку ночами шляться по лесу вместо того, чтобы отсиживаться в своей конуре. Правда, иногда случалось, что две-три ночи подряд было тихо, и тогда страх охватывал деревушки. Поговаривали, что в лесах готовятся к большой схватке и что через денек-другой настанут самые что ни на есть черные дни.
Сами по себе эти банды, конечно, не были сильны, но говорили, что у них связи. По ночам будто бы к ним прилетают самолеты - не то американские, не то английские. И еще говорили, что их наверняка поддерживает какая-то часть степного крестьянства. И хитры ведь, изуверы такие. Вот он ходит, чутурянин он или нуелушанин, пашет он там или косит, и вид у него мирный, и поговорить с ним можно по душам, но что там у него на душе - один господь знает. Ведь кто-то кормит этих лесных бандитов, кто-то собирает для них оставшееся в поле оружие, кто-то наводит их на след.
А время стояло хорошее, теплое. Каждый день с утра степь окутывалась туманом, настроение было беспечное - люди бездельничали, проводя целые дни в какой-то сладкой полудреме. Самые что ни на есть работяги, и те, которых сначала нужно было сдвинуть с места для какого-нибудь дела, и врожденные лентяи - все эти разноликие слои общества вдруг породнились меж собой, и, нерадивые, беззаботные, дав, как говорят молдаване, своим внутренностям поспать, они только и делали, что сплетничали и обменивались новостями. Поля зарастали сорняками, скотина маялась непоеная, неухоженная, детвора терялась, оставшись без обычных нравоучений, жены тоже отбились от рук, и вообще жизнь деревень как-то сошла на нет - ни тебе свадеб, ни драк, ни похорон, ни будней, ни праздников.
То есть на первый взгляд казалось, что ничего такого не происходит и вся жизнь течет умеренно, спокойно, как исстари повелось. Деревни по-прежнему просыпались чуть свет, и каждый кидался туда, куда сам себе наметил накануне вечером - кому нужно было на прополку кукурузы, хватал тяпку и спешил в поле, у кого были дела на ярмарке, отправлялся чуть свет, пока стояла прохлада и хорошо было идти, у кого водился скот, выгонял его под присмотром малышей на пастбища, и только гуси, ягнята да сами хозяйки, готовившие обед для работающих в поле, оставались в деревнях. День казался на редкость удачным, спорым, но все это бывало только самой ранней ранью. С первыми теплыми лучами солнца какой-то сладкий туман окутывал степь, и все в этом тумане качалось, все плыло: и заросшая сорняками кукуруза, и пыльная дорога, и бело-рыжая телка на зеленом склоне пастбища, и закипающие на летней печурке горшки. Вместе с теплыми лучами солнца, вместе с этим молочным, в радужных разводах туманом все, что окружало человека, точно в сказке, мягко сползало со своих насиженных мест, раздваивалось, растраивалось, размножалось до бесконечности в похожих друг на друга предметах, затем они начинали складываться обратно, и степному плугарю было чудо как хорошо стоять, опершись на черенок своей тяпки, и следить прищуренными, сонливыми глазами за всей этой кутерьмой.
"И вот ведь пакость какая!" - диву давались крестьяне, потому что хоть была и сила, и острая тяпка в руках, они не знали, как к ним подступиться, к этим раздваивающимся сорнякам.
"Скажи на милость!" - недоумевали поспешившие было чуть свет на ярмарку, а теперь отсиживающиеся в холодке на полдороге. Уже давно у них ноги передохнули, пора было в путь, да только дорога вот раздваивалась, и поди погадай, по какой идти, чтобы наверняка.
"Мамочка ты моя родная!" - шептал в ужасе малыш, глядя, как бело-рыжая телка забралась в чьи-то посевы. Ему бы взять палку, да побежать, да отогнать ее, но палки раздваивались, и ноги бежать не хотели, и он думал, что, если ненароком придет тот дядька, хозяин посева, так ведь насмерть прибьет. И дядька в самом деле появлялся и стоял на краю своего поля потрясенный, но не шел бить пастушонка, потому что видел перед собой множество бело-рыжих телок в безбрежном океане посевов и, верно, думал он, раз посевам конца и края нет, пусть телки попасутся, добра много.
Целыми днями деревни стояли опустевшими - ни мелкого перестука деревянных телег, ни громких ссор соседок, ни мягкого скрипа колодезных журавлей. А в полдень, в самую жару, и степь замирала, даже неподвижные белые рубашки, маячившие в посевах тут и там, исчезали. Только к вечеру, когда дали нальются синевой, а из-за пригорка вдруг подует ветерок, зашелестят посевы, все задышит, скинет с себя дремоту, начало какого-то оживления снисходит на степь. И решительно плюют в ладони вышедшие на прополку - давай, слушай, а то это уже слишком. И отправляются в путь те, у кого были дела на ярмарке; дети, размотав веревочки, намотанные на рога своих коровушек, пасут их вдоль дорог, там, где густой подорожник, и оставшиеся дома хозяйки, заткнув за пояс край длиннополой юбки, хлопочут, да только вся эта сноровка пришла слишком поздно. Солнце несется к закату, тени растут, по долинам сочится дыхание ночной прохлады. День уже на исходе, и возвращаются по домам пастухи, длинными цепочками подбираются к деревням плугари, замотанные вконец заботами хозяйки, бросив все, готовят на летних печурках ужин, и вот снова в каждом дворе дымится бессмертный очаг. День кончился, но странное от него ощущение осталось: будто прожил его не ты, а кто-то другой; ты же стоял рядом и молча смотрел, как твою жизнь на твоих глазах проживают другие.
Похожие книги на "Бремя нашей доброты", Друцэ Ион Пантелеевич
Друцэ Ион Пантелеевич читать все книги автора по порядку
Друцэ Ион Пантелеевич - все книги автора в одном месте читать по порядку полные версии на сайте онлайн библиотеки mir-knigi.info.