Штрафники - Свирский Григорий Цезаревич

Я был технической "обслугой", младшим авиаспециалистом, бросил на землю свою техническую сумку и подошел к Иван Яку вполне официально:

- Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант. Раз такое дело, могу слетать нижним стрелком. Пулемет Шкас сдавал еще в школе. Кабину знаю.

- Земеля, - пробасил он добродушно. - Так ведь это дело! Александр Ильич, не против?..

Александр Ильич Скнарев только улыбнулся мне: на что Иван Яку его одобрение!

Хотя техник звена и мямлил что-то протестующее (и без того специалистов не хватает и как бы из штаба полка не намылили шею), но тут же стал прилаживать ко мне парашют: в конце концов отвечает не он, технарь, земная власть, а командир.

О строптивых летчиках вообще давно существовало на Большом аэродроме у технарей цинично-грубое присловье: "Лети-лети, мать твою ети..."

Это был мой первый вылет с полярного аэродрома Ваенга, прямо скажу, памятный... Правда, мутило меня весь полет, и думал я первые час-два более всего о том, когда, наконец, приземлимся. Да и посадили ведь в плохо оттертую кровь, остались брызги и на стволе, и на патронной ленте.

Может, от крови этой и началось. Никогда так не мутило. Только поднялись, ушли в сизое облако, ничего не видать, самолет пошвыривает вниз-вверх, все вокруг дребезжит, давлюсь, затыкаю рот рукавом своей куртки, провонявшей бензином и маслом; и вдруг слышу в ларингофоне участливый голос Иван Яка:

- Земеля, если что, скидавай валенок, и в валенок!

Выскочили из снежного заряда; море как сажа, облака над самой водой, мчат навстречу, бегут наперегонки. Сто пятьдесят, сто метров показывала стрелка высометра. Дрогнула. Сто. Восемьдесят... Наконец и вода пропала. Застелило ее белой дымкой. Снежный град влетал в открытый лючок, обмораживал щеки.

Высота двадцать метров! Ё-моё!..

Самолет вздрогнул, его повело в сторону.

- Что у нас? - спросил стрелок-радист дядя Паша.

- Обрезает правый. Видно, обледенел карбюратор. Сейчас мы его погреем, родимого. - Иван Як полез вверх. Дрожат моторы, бьются, как кони в непосильной упряжке, выскочили из сизого облака и вдруг - крутая скала перед самым носом. Темная скала, в снежных расщелинах - стеной. Неужто в лепешку?

Тянет "Ильюшин" вверх. Аж черный дым из патрубков. Гранитный скат под брюхом, кажется, рукой дотянешься. Нет конца граниту. Мчат и мчат навстречу серые глыбы. Теперь уж все дребезжит: и моторы, и крылья, и даже зубы.

И вдруг оборвалась скала, мелькнул пенный прибой.

- Слава Богу! - воскликнул дядя Паша. - А то я думал, сядем мы на камушек верхом.

- Варангер... - негромко, с хрипотцой произнес простуженный Скнарев и закашлялся.

- Э, нам он не нужон и в страшном сне! - пробасил Иван Як и ушел от него прыжком через скалистое плато. Миновав набитый зенитными пушками Варангер-фиорд, снова заложил крутой вираж - к морю.

Опять полощется Баренцево.

Штурман включил плановый фотоаппарат. Нет кораблей. Пустое слепящее море, скалы, и вдруг видим, царапается вдоль крутого берега гидросамолет с черными крестами на крыльях. Летит так низко, что кажется, белые барашки волн до его поплавков доплескивают.

- Схарчим? - деловито предложил Иван Як.

- Можно, - неохотно отозвался Скнарев. - У нас, Иван Як, и без того дел...

Засвистело в ушах - так круто на вираже снизились. Скнарев из своего сдвоенного Шкаса прошил немца бронебойно-зажигательными. Тот вспыхнул черным огнем. Отвернул к берегу, тянет-тянет, не садится на воду, только у самого прибоя упал на камни и взорвался.

Не ведал я, что он успел дать радиограмму. Но Иван Як сообразил. Две металлические пластинки "ларинга", плотно прижатые к его горлу, передали его вздох, а затем сипловатое бурчание.

- Ну, пОдымут Осиное гнездО. ПрОчешут БаренцОвО. Пойдем, Саша, подале от моря. Через сушу. На бреющем.

- Курс... градусов, - тут же отозвался Скнарев.

Самолет летел так низко, что я мог спокойно поглазеть на Норвегию, которую мы, похоже, пересекали поперек. Расслабился малость. Если б только не ком в горле. В кабине пахло нагретым плексигласом, еще чем-то острым, от этого выворачивало еще сильнее.

За желтоватыми стеклами фюзеляжа проплывали скалистые выступы, сопки в однообразных белых балахонах. Ветер, откинув их снежные капюшоны, обнажил серые плешины прибрежных скал. Прилив смыл снег с подножий, и они стояли рядом, плечом к плечу, хмурые, пятнистые, ссутулившиеся.

Проглянуло солнце. Заискрился снег под крыльями машины. Иван Як набрал шестьсот метров и развернулся.

- Выше! - в застуженном голосе Скнарева прозвучали властные нотки. Здесь шестьсот восемнадцать метров - гора Хайглетярра!

Иван Як поднялся к самой кромке перистых розоватых облаков и начал пересекать фиорды. Промелькнули черные крутые, как стены, берега Тана-фиорда. Белая кромка дышит, пенится, а вот пошла изгибом, точно на острую, выступом, скалу наброшено ожерелье из кораллов. Красиво сказочно!

- Стрелки, воздух?

- Воздух чист, - отрапортовал дядя Паша. И я следом.

И вдруг в наушники ударила, именно ударила, а не зазвучала низкая басовая нота. Ларингофоны даже дыхание передают, а уж такой басище...

О ска-алы гро-озные дробятся с ревом волны

И с бе-елой пеною, крутясь, бегут наза-ад...

Господи Боже, это же Иван Як?!

Я был убежден, что он в своей жизни ни одной оперы не слыхал. Уж текста-то арий не знает, точно. Его стихия: "Здорово, здорово у ворот Егорова..." Тут он высший авторитет и судья.

Всего можно было ждать в этом муторно-долгом полете, даже смерти, но не "Песни варяжского гостя". В исполнении Иван Яка.

...Но го-ордо серые утесы выносят волн напо-ор,

Над мо-рем стоя-а...

Не сразу затих басище; низко, с органной силой и торжественностью литургического обряда звучала в ушах чистая человеческая радость, созвучная этой ошалелой гранитной красоте и мощи да, пожалуй, и дерзости прорыва одинокого разведчика, от которого в любую минуту может остаться лишь столб черной гари, разносимой ветром.

...Штурман покашлял, нарушая торжественность минуты.

- Иван Як, какого лешего ты утюжишь воздух над Норвегией? - наконец сказал он. - Свободно мог петь в Академическом Большом театре.

- Свободно петь, Александр Ильич, можно только над Норвегией. Уж кто-кто, а ты это знаешь...

Я затих. И испугался: говорили, дядя Паша стучит по-тихому. Это оказалось правдой, но дядя Паша на своих не стучал.

- Барраж над фиордом! Два "мессера"! Высота 200! - восклицание дяди Паши оборвало "норвежский" диалог Иван Яка со штурманом. Поддали моторы Иван Як ушел в облако и снова вынырнул лишь у какого-то узкого фиорда.

- Эт-то должен быть Порсангер-фиорд, - прохрипел Скнарев. - Точно! Вот Лаксэльвен! - Рядом с рыбацким поселком Лаксэльвен, на тыловом немецком аэродроме Банак всегда стояли наготове "мессершмитты" и бронированные "фокке-вульфы".

Как только Скнарев опознал по красным и зеленым крышам, облепившим фиорд, какое под нами селение, он добавил не без тревоги:

- Иван Як, ноги в руки!..

Моторы на форсаже взревели и забились, как гончие, почуявшие дичь. Штилевая темно-зеленая вода слепила, как зеркало.

Мы болтались в воздухе уже часа три, я держал валенок, как священный сосуд, - прямо...

- Устал? - посочувствовал мне дядя Паша. Он пригнулся ко мне, обмакнул палец в желтоватую воду, скопившуюся на дне кабины, протер свои воспаленные глаза, которые, видать, давно резало от напряжения.

У всех летчиков Заполярья были такие красные, слезящиеся глаза, и у Иван Яка, и у Скнарева, а темные очки-"консервы" носил только начальник штаба майор Фисюк, который никогда не летал. Вначале это раздражало. Потом привык...

Далеко слева проплыл сверкающий цветными крышами деревянный Гаммерфест - самый северный город на земном шаре, огороженный с моря ожерельем заградительных бон. Самолет входил в неведомое мне, за морями-за долами, Лопское море.