Железный доктор (Собрание сочинений. Т. I) - Эльснер Анатолий Оттович

— Какой вздор!..

— Вы, однако, чрезвычайно чувствительны в этом месте. О, я понимаю. Вы парили над миром, как орел, и вдруг осознать, наконец, что все это парение — результат болезненности — ужасно неприятно. Но оставим все это на время, так как я хочу окончить. Слушайте.

Противный Гаратов потянул дым из своей отвратительной сигары и, посидев некоторое время с отдутыми щеками, раздвинул губы. Выпустив сразу целое табачное облако, он продолжал:

— Демон зложелательства, поселившийся в вас, рос и развивался, обкуриваемый ядом ваших идей. Иначе это и быть не могло. Из резервуара вашего мозга катились волны мыслей по всем сосудам и нервам вашего организма, утончая и извращая все ваши чувства, в том числе, конечно, и совесть. Для меня стало ясным, что в силу такого процесса вы стали, так сказать, вне закона нашей человеческой природы: что радовало нас, вас печалило, что вызывало в обыкновенных людях слезы, в вас вселяло злорадную радость…

— Ну и что ж!.. — воскликнул я на мгновение, почувствовав в себе прежнего Кандинского.

Он посмотрел на меня так, что, казалось, свет его глаз проник в мою душу, и улыбнулся; по улыбке этой я видел, что он понял мое восклицание и мгновенно охватившую меня радостную гордость.

— Вздор!.. — воскликнул я резким голосом в чувстве полного смущения.

— Что вздор?

— Ничего, продолжайте.

— Хорошо, я продолжаю. Что ваш ум отравлен — нечего и говорить. Но, кроме того, я приходил к выводу, что в области ваших мыслей существует главная идея — ядро, из которого пошла порча. Вероятнее думать, что она — больное дитя, порожденное нашей наукой, так как всякая специальность обыкновенно наполняет умы свойственными только ей микробами знания…

— Микробами знания!.. Это еще что за язык!.. Ха-ха-ха!..

— Смейтесь, если выражение смешно, но микробы, заражающие ум, имеются во всех знаниях… Астрономия, например, может сделать человека совершенно нечувствительным к земному бытию, напитать его, так сказать, звездным светом, так что ученый муж будет казаться только тенью человека. Законоведение может повлечь за собой отрицание всякого права в ученом правоведе, наполнить ум бесконечными софизмами, так что жертва науки станет доказывать, наконец, что черта надо увенчать лаврами добродетели, а ангела — заковать в цепи. Медицина дает особенно много материала для умственного самоискалечения… Отравиться ею легко… Однако, я не продолжаю: вас это волнует…

— Нисколько. Меня ничто не может волновать — ни живое, ни мертвое.

— Мертвое даже?..

— Мертвое!..

— Скоропостижно скончавшаяся от болезней…

— Что?!..

— Ага!..

— Продолжайте же ваши истории. Только для меня все это старо, как азбука. Я давно это знаю.

— Еще бы. Вы полагаете, что все знаете. Однако, вы бледнеете…

— Продолжайте.

— Итак, я долго не мог уловить, в чем идея ваша, и только некоторые фразы ваши, сказанные с видом глубочайшего презрения, стали открывать завесу тайн, сокрытых от мира сего… Раз, например, в присутствии нас всех, вы сказали: «Если правда, что существует Бог, то Он должен быть не чем иным, как только колоссальным организмом с бесконечно сложной системой нервов… Дайте мне Его вскрыть — я объясню природу, движение звезд небесных и все сокрытое…» Вас страшно было слушать; лицо бледное и странный свет в глазах…

— Я шутил.

— Знаю. Но странная шутка, характерная… да не совсем она и шутка. Вас била по нервам она, шутка эта, странная она такая, злая, и вы таким казались удивительным. Вот я и думаю — чтобы так шутить и вознестись к Богу с шуткой этой, надо, чтобы в уме вашем непрестанно жило убеждение, что мы, двуногие земли — организмы с сетью телеграфных проводов-нервов, разбирать которые вы хорошо умеете… гасить жизни и, пожалуй, зажигать в добрую минуту… Из этого зерна могут обильно разрастись всходы, если раскидывать умом широко и неустанно… Так с вами и было… Думали, презирали, гордились, возносились.

— Вздор!.. — воскликнул я с нервным смехом.

— Идеалист вы, заметьте, а не наоборот, — как думаете…

— Как думаю!.. Опять читаете мысли!

— Только идеалист падает с высот… вы пали, без сомнения, еще в юности вашей… как идеалист, вы оскорбились грубостью бытия и пали в злобное отрицание… Прозаик не бунтует, примиряется с окружающим и живет, улыбаясь пошло. Но продолжаю. Сегодня, да вот хоть сейчас, я вас раскрыл совершенно, слушайте. Вы здесь ходили по комнате, а я молчал, наблюдая… Вас мучила мертвая старушка и мучило мое молчание и любопытство знать, что я думаю вас; вы боялись, что я обнаружу легкомысленность вашего врачевания. Это я видел по беспокойному перебеганию ваших глаз, посматриванию на меня с дерзостью и злобой. Затем настроение ваше переменилось и вы как бы ушли в колодезь — в идею вашу: глаза углубились, зрачки стали неподвижны, лицо окаменело. Так продолжалось долго: вы копошились на дне вашего колодца и даже согнулись как-то, точно под какой-то тяжестью… Но вдруг вы вздохнули легко и, выпрямившись, зашагали смело, как победитель. Очевидно, в сотый раз проверяя справедливость ваших мыслей, вы вышли с торжеством из этой борьбы в вас — отрицания и утверждения. Ведь это с вами так всегда бывало, потому что вас непременно должно было охватывать глубокое и мучительное сомнение в вашей правоте. Вы всегда боролись в себе самом и это страшно мучило вас. Итак, в течение некоторого времени вы внутренне торжествовали и походка ваша была, как у льва — гордая, легкая. Вдруг вы остановились, задумались и губы ваши стянулись с удручающей грустью. Я понял, что вы снова попали в ваш колодезь. Потом вы медленно-медленно пошли и, неожиданно снова остановившись пред этим скелетом, стали смотреть на него и на сердце, и на все те штуки, принимая прежний вид, — гордый, торжествующе-насмешливый, презрительный… Идея ваша тут выразилась ясно и очевидно — я не ошибся: анатомия завоевала вас… От этих аппаратов вы шли выше и, добравшись до Господа Бога, стали представлять Его себе гигантским организмом с сетью нервов и клеточек. Мертвецы наказали вас за то, что вы резали их с такой яростью: вы сами стали мертвым среди живых. Довольно, можно на этом покончить пока…

Он умолкнул, наконец, а я стоял и молчал, глядя на него. Необыкновенное ощущение болезненности и какого-то неведомого мне страха охватило все мое существо. И все это странно мешалось с глухой яростью, на этот раз бессильной. Мгновениями мне хотелось броситься на него и сдавить ему горло, но тогда страшное слово, как молот, било в мой мозг, — «ненормален». Во что бы то ни стало, однако же, надо было разбить своего врага и, почувствовав внезапную энергию при этой мысли, я с резкостью, полной ядом насмешки, напал на него.

— Гаратов, вы поистине самый милейший человек, но очень странный. Посмотрите, даже из прорех вашего платья сквозит самая девственная честность.

Гаратов взглянул на меня простодушно — слово «честность» его тронуло — и, протянув свою огромную ногу, повертел ею с ее рыжим сапогом, как бы любуясь им.

— В таком случае, и из дыр моих сапог, посмотрите.

— Прекрасно вижу и лучше, нежели вы мои мысли. Вы имеете ужасный вид. Девственная честность и такая же философия скоро заставят вас ходить по улицам в таком же девственном костюме, в каком ходил Адам до изгнания его из рая.

Гаратов покраснел.

— Это ничего. Предрассудок толпы… к тому же я не беру с больных…

— И сделались предметом осмеяния.

— Меня ненавидят коллеги… но это к делу не относится, Кандинский.

— Позвольте. Здесь два представителя медицины. Одного из нас наука научила материализму, в вашем смысле слова, это я; в другого вдохнула самый пламенный жар любви к ближним — это вы.

— Ошибаетесь: никакой пламенной любви нет.

— Теперь подойдемте оба к зеркалу и вы решите сами вопрос, кто из нас более походит на смешного, странного, болезненно-чувствительного субъекта — вы или я.

— Не к чему подходить к зеркалу, — пробасил Гаратов, упрямо тряхнув косматой головой. — Вопрос можно разрешить и без этого: я, конечно. Ваша изящная наружность, элегантный костюм, манеры, исполненные грации — все это действует подкупающе на людей, но меня этим не обманете: я вижу хорошо, что ваша совесть болезненно извращена, воображение уносит ваше «я» на гигантских крыльях, сердце опустело, как заглохший сад, а мысли долбят дыру — могилу Кандинского.