Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.
— Чего там? — сказал он.
— Все же неловко, — ученик, и все такое.
— Чудак, да ведь я нарочно, — зашептал отец Андрей, — пусть слышит. Скажет товарищам, — найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.
Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:
— Эх, завей горе веревочкой!
— Все шляется к Логину, — сказал отец Андрей.
— А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.
— Вожжались с Коноплевым, да расплевались, — сообщила матушка.
— Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.
— Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, — злорадно сказал отец Андрей.
— А что? — спросил Молин.
— Да уж подковырнет их Мотовилов.
— Подковырнет! — с азартом воскликнула матушка.
— Уж Мотовилова на это взять, — согласился Молин, — шельмец первой руки.
— Да, брат, — разъяснял отец Андрей, — ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.
— Шельма, шельма, одно слово! — восторгалась матушка.
— Но умная шельма, — поправил Молин.
— Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, — продолжала матушка. — Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.
Глава двадцать восьмая
Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день-скверная привычка. Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса:
Прощай вино в начале мая,
А в октябре прощай любовь!
Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.
В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.
— Дома, дружище? — раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:
— Дома, дома. Ну, что ж ты там, — заходи!
— Водка есть? — оживленно спросил Андозерский.
— Как не быть!
Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.
— Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска, — еще лучше.
Логин налил по рюмке водки.
— Опохмелиться со вчерашнего треба? — спросил он.
— Опохмелялся, дружище, да мало: встал поздно, надо было тащиться в съезд, — сегодня было судебное заседание.
— Где ж ты это вчера засиделся?
— В том-то и дело, что нигде. Сидел дома и трескал водку.
— С кем?
— Один, брат, по-фельдфебельски. Столько вызудил, что и вспомнить скверно.
— С горя или с радости?
— С раздумья, дружище.
— Ой ли?
— Да, да, — решился, выбрал… Ну, да что там… Завтра все расскажу.
— Ну что ж вы, судьи неумытные, наделали сегодня?
— Наделали мы делов! Мы, брат, сегодня грозный суд творить вздумали.
Андозерский влил в себя другую рюмку водки и весело засмеялся.
— Вот теперь на поправку пошло! Знаешь Спирьку? Комичный Отелло.
— Как не знать! Только какой же это Отелло, это — Гамлет.
— Спирька-то Гамлет? Ну уж, скажешь тоже!
— Ну да, именно Гамлет: он жаждет мести и ненавидит месть, и вот увидишь-отомстит как-нибудь по-своему. Ну, что ж у вас с ним?
— А видишь, его волостной суд приговорил к пятнадцати розгам; Мотовилов жаловался, а также за мотовство и пьянство, расстраивающие хозяйство. Спирькино хозяйство!
— Ну, все же! Так вот он нам жалобу. Ну что ж, мы суд судом, дело разобрали, да и решили усилить ему, мерзавцу, наказание, всыпать двадцать!
Андозерский сказал это очень горячо и с видимым удовольствием.
— Но, однако, зачем же усиливать? — удивился Логин.
— А затем: не жалуйся!
— Ай да Соломоны! Ну, еще что натворили?
— А еще, дружище, засудили мальчишку. Пожалей, брат, ты к мальчишкам жалостлив.
— Это какого же мальчишку?
— А вот тот, Кувалдин, что в огороде Мотовилова попалcя. Его тоже волостной суд присудил к десяти ударам, а он тоже жаловаться. Ну, мы ему и накинули еще пятачек.
— Да ведь вы знаете, что он попался случайно в шалости, которая здесь в обычае.
— А кусаться зачем? Да и обычай скверный.
— Да ведь мальчика вы не могли присудить более, как к половинному наказанию? Выходит, вы закон нарушили.
— Нарушили? Ну, это буква закона, а мы… Мы, брат, новое наслоение магистратуры. Мы без сантиментов.
— Несимпатичное наслоение, что и говорить!
— Несимпатичное! А вам бы по головке гладить всякого шельмеца! Нет, брат, на наших плечах лежит важная задача: подтянуть и упорядочить. Миндальничать нечего: им дай палец, они и руку отхватят. Особенно теперь это необходимо в наших местах: брожение в народе, — того гляди, холерный бунт нам преподнесут. И так черт знает какие слухи ходят.
— Что ж, сознание законности хотите водворить в населении?
— Конечно! Давно пора. В наших селах ведь просто жить нельзя: потеряно всякое уважение к властям, к дворянству, к праву собственности, к закону.
— Постой, брат, как же это вы сумеете вбить в народ сознание законности, когда сами закон нарушаете?
— Мужика надо приучить к повиновению, к дисциплине. Мы, дворяне, — его естественные опекуны.
— Скажи, а что же, ваш товарищ прокурора заявил протест?
— Ас чего ему заявлять протест?
— Да ведь незаконно!
— Ну, пусть сам мальчишка жалобу принесет губернскому присутствию. Да не посмеет мальчишка, — побоится, как бы еще не прибавили.
Андозерский захохотал.
— И неужели так-таки никто из вас и не спорил? Неужели среди вас не нашлось ни одного порядочного человека?
Андозерский опять захохотал, весело и беззаботно.
— Нашелся, брат, один такой же, как ты, идеалист, кисельная душа, Уклюжев, молоденький земский начальник, — вздумал распинаться за мальчишку. Умора! Так разжалобился над сорванцом, сам чуть не плачет! Ну, мы его пристыдили. Заплачь, говорим. Ну, он сконфузился, на попятный двор, мямлит: да я, говорит, вообще. Так мы его оконфузили, что потом ему пришлось оправдываться: это, говорит, потому, что я до суда клюкнул малость. Врет, конечно: ни в одном глазу.
— Один только нашелся, да и тот-тряпка! — презрительно сказал Логин.
Андозерский весело хохотал. Продолжал рассказывать:
— Умора! Вышли мы из совещательной комнаты, прочел Дубицкий решение, мальчишка как всплачется, — повалился в ноги: «Отцы родные, благодетели!» И ведь по роже видно, что мерзавец мальчишка: хорошенько его надо выжарить!
— Как все это у вас грубо, дико, по-татарски! Живодеры вы этакие! — сказал Логин с отвращением.
Противно было смотреть на улыбающееся лицо Андозерского и хотелось говорить что-нибудь дерзкое, оскорбить, озлить его. И Андозерский, в самом деле, озлобился, надулся.
— Да ты что так заступаешься за мальчишку? Ты его видел?
— Видел.
— Ну то-то, ведь не красавец, — твой Ленька куда смазливее. Нечего тебе на стену лезть.
Лицо Логина побагровело, и он почувствовал то особое замирание в груди, которое помнят люди, грубо и несправедливо оскорбленные.
— Послушай, Анатолий Петрович, — сказал он, — ты уже не первый раз говоришь мне такое, что я вынужден тебя просить: сделай милость, скажи ясно, что хочешь сказать.
Логин чувствовал, что слишком волнуется, и упрекал себя за это, но не мог сдержать волнения.
— Что хочу сказать? — со злобною усмешкою переспросил Андозерский. — Надо полагать, не больше того, что все говорят.
