Лежит, дескать, парень на травке, в небо глядит, а сам думает — вот бы эту красоту в узор перевести. Вдруг ему кто-то и говорит:
— А вот это подойдёт?
Оглянулся парень, а у него в головах на пенечке Веселуха сидит и подаёт ему какой-то листок. Поглядел парень, а на этом листочке точь-в-точь тот самый узор и расцветка показаны, о каких он думал. Вот с той поры и повелось: как новый хороший узор появится, так Веселуху и помянут:
— Это беспременно она показала. Без её рук не обошлось. Самому бы ни в жизнь такое не придумать!
Да вот ещё какая заметка была. Самые что ни на есть заводские питухи дивовались:
— Ровно мы с кумом оба на вино крепкие. Это хоть кого спроси. А тут конфуз вышел: охмелели, как несмыслёныши какие, еле домой доползли. Вспомнить стыдно. И ведь выпили самую малость. Отчего бы такое! Не иначе Веселуха над нами пошутила. Вишь, лукавка! Кому вон хоть по стаканчику из своих рук подносит, а нас и без этого пьяными сделала.
На деле, может, оно и проще было. После заводской-то пыли-копоти да кислых паров разморило их на травке под солнышком, а вину на Веселуху сваливают. Заводские девчонки да бабёнки тоже по-разному Веселуху понимали. Кто слёзы лил да причитал:
— Обманула меня Веселуха! Обманула! На всю жизнь загубила!
Кто опять же хвалился:
— Хоть не сладко живу, да муж по мыслям. Доброго мне парня тогда Веселуха подвела. С таким и в бедном житье не скучно.
Так вот смешница в народе и пошла. Кто ругает Веселуху: она людей пьянит да мутит; кто хвалит: самую высокую красоту показывает. А про то, есть ли она на самом деле, — и разговору нет. Всяк про неё размазывает, будто сам её видел. Такая и сякая, молодая да весёлая. и про то помянуть не забудут, что больно цветисто ходит. А девчонки, да и бабёнки, кои помоложе, сами норовят попестрее снарядиться, коли за пруд собираются. И место это так и прозвали — Веселухин ложок.
Ну, который крепко на то место осердится, тот ругался, конечно:
— Веселухино болото! Чтоб ему провалиться!
От Мосоловых наш завод Лугинину перешёл. Этот, сказывают, вовсе барского покрою был. Веселухин ложок ему приглянулся. Сразу стал там какое-то своё заведение строить, да незадачливо вышло. Раз построил — сгорело, другой раз строянку развёл — опять сгорело. Третий раз самую надёжную свою стражу к строянке приставил, а до дела не довели. Построить-то, точно, построили, да только как последний гвоздь забили, ночью все и сгорело и барские верные псы изжарились. Какая в том причина, настояще сказать не умеют, а только на Веселуху показывали. Да то ещё старики говорили: Лугинин этот был какой-то особой барской веры и от народу скрытничал. Ну, а барская вера — это сдавна примечено — завсегда девчонкам да молодухам, которые пригожее, горе-горькое. Веселухе быдто это и не полюбилось, она и не допустила, чтоб новый барин в её ложке пакость разводил.
Потом, как завод за казну перешёл да придумала чья-то Дурова голова немцев к нам понавезти, опять с Веселухиным ложком поворот вышел.
Понаехали, значит, немцы. Зовутся мастера, а по делу одно мастерство видно — брюхо набивать да пивом наливаться. Живо раздобрели на казённых харчах, от безделья да сытости стали смышлять для себя какую по мыслям потеху. Заприметили — народ летом по воскресным дням за пруд ездит. Поглядели. Место вроде поглянулось, только постройки никакой нет. Разузнали, что зовут это место Веселухин ложок. И про то им сказали, что строенье тут заводилось три раза, да Веселуха сожгла. Немцы, понятно, спрашивают:
— Кто есть Виселук?
Им в шутку и говорят:
— Про то лучше всех знает Панкрат, Веселухин брат.
Этот Панкрат мастером при заводе был, по украшенному цеху. По рисовке из первых и на выдумку по своему делу гораздый. Не один узор да расцветка Панкратовой выдумки в большом спросе ходили. А характеру самого весёлого. Наперебой его на свадьбы дружком звали. С ним, дескать, всякому весело станет, потому балагур да песенник, и плясать без устатку мог. Недаром его Веселухиным братом прозвали.
Вот немцы и спрашивают этого мастера:
— Твой есть сестра Виселук?
Панкрат, своим обычаем, и говорит:
— Сестра не сестра, а маленько родня, потому — обоих нас со слезливого мутит, с тоскливого — вовсе тошнит. Нам подавай песни да пляски, смех да веселье, и протчее такое рукоделье.
Немцы, ясное дело, шутки не поняли, спрашивают, какая Веселуха собой?
Панкрат тоже не стал голоса спускать, шуткой говорит:
— Бабёнка приметная: рот нараспашку, зубы наружу, язык на плече.
В избу зайдёт — скамейки заскачут, табуретки в пляс пойдут. А коли ещё хмельного хлебнёт, тогда выше всех станет, только ногами жидка.
Немцы даже испугались:
— Какой ушасный женьшин! Такой песпоряток делаит. Найти такой ната! Найти!
— Найти, — отвечает Панкрат, — мудрено: зимой из-под снега не выгребешь, летом — в траве не найдёшь.
Немцы все-таки добиваются: скажи, в каком месте искать и чем она занимается. Панкрат и говорит:
— Живёт, сказывают, в ложке за прудом, а под которым кустом, это каждому глядеть самому надо, да не просто так, а на весёлый глаз… В ком весёлости мало, можно из бутылки добавить.
Это немцам по нраву пришлось, заухмылялись:
— О, из бутылка можно! Это мы умеем.
— А ремесло, — говорит Панкрат, — у Веселухи такое. С весны до осени весь народ радует сплошь, а дальше по выбору, только тех, у кого брюхо в подборе, дых легкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз с крючочком да ухо с прихваткой.
Немцы про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому каждый успел брюхо нарастить и задыхался, как запалённая лошадь. Про мягкий волос не по губе пришлось, потому у всех на подбор головы ржавой проволокой утыканы. Зато ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам, притоптывают:
— Это есть сильный нога. Как дуб. Крепко стоять могут.
Панкрат на это говорит:
— Не те ноги дюжие, которые неуклюжие. Дюжими у нас такие зовут, что сорок верст пройдут, вприсядку плясать пойдут да ещё мелкую дробь выколачивают.
Насчёт глаза да уха немцы заспорили:
— Такой бывайть не может.
Панкрат всё-таки на своём стоит:
— Может, в вашей стороне не бывает, а у нас случается.
Тогда немцы давай спрашивать, какой это глаз с крючочком и какое ухо с прихваткой.
— Глаз, — отвечает, — такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на звериной тропе, в снеговом охлопке. А ухо — которое держит, что ему. полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит, а то и травинка шуршит.
Немцы, конечно, этого ни в какую не разумеют. Спрашивают, почему на сорочий хвост глядеть, какой прибыток от палого листа, коли ты не садовник. Панкрат хотел им это втолковать, да видит — на порошинку не понимают, махнул рукой да и говорит прямо:
— Коли такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не повидать.
Немцы на это не согласны, своё твердят: все кусты, дескать, повыдергаем, все корни выворотим, а найдём. Без этого никак нельзя.
— Эта Виселук ошень фретный женьшин. Она пожар делаит.
Панкрат смекает — вовсе не туда дело пошло. От этих дубоносых всего жди. Могут и всамделе хорошее место с концом извести. Тогда он и говорит:
— Да ведь это вроде шутки. Так, разговор один про Веселуху-то.
Ну, немцы не верят: какой есть разговор, когда пожары были.
— Что ж, — отвечает Панкрат, — пожар всегда случиться может. Недоглядели за огнем — вот и сгорело. Последний вон раз вся барская стража пьянёхонька была.
Немцы прицепились к этому:
— Ты откуда это знаешь?
Панкрат объясняет: в народе так сказывали. Немцы своё:
— Скажи, кто говорил?
Панкрат подумал — ещё подведёшь кого ненароком, — и говорит:
— Не упомню.
Немцам это подозрительно стало. Долго они меж собой долдонили по-своему. Не то спорили, не то сговаривались. Потом и говорят:
— Скажи, мастер Панкрат, какие приметы этой женьшин Виселук?
