— Вот, дедо, не один день я на прохожих гляжу и такую штуку приметил. Как подымется кто на наш гребешок, непременно оглянется. Постоит это, один побольше, другой поменьше, а дальше пойдет, и тут выходит разница. Один веселенько зашагивать начнёт, ещё и пошутит: «Отсюда и рысцой впору сбежать», — а другой голову повесит. И никак это вперед не угадаешь. Какой дядя и молодой и могутный, а поглядел с горы назад, — и как подменили его: под гору еле плетется. Другой будто и на возрасте и из себя жиденький, а как в живой воде искупался, — идет дальше веселехонек.
Старик слушает да потакивает: так, так, а потом и посоветует:
— А ты поспрошай прохожих-то, что они позади себя ищут, тогда и узнаешь и мне скажешь.
Мальчонка так и делает, начинает у прохожих спрашивать, зачем они на перевале горы оглядываются. Иной, понятно, и цыкнет, а многие отвечали честь честью. Только вот диво: ответы на два конца выходили.
Одни говорят:
— Как не поглядеть! Вон какую гору одолел, чего ж дальше бояться? Всякому, поди-ко, любо посмотреть на то, что он сделал.
Другие опять стонут:
— На такую гору взобрался! Самая бы пора отдохнуть, а еще идти надо! Под гору, конечно, полегче, а ведь дальше опять гора будет. Маята одна!
Эти вот и плетутся, как связанные. Смотреть на них тошно. Расскажет парнишка старику, что слышал от прохожих, дед и объясняет:
— Вот видишь, гора-то на дороге силу людскую показывает. По ровному месту человек весь свой век пройдет, а так своей силы и не узнает. А случится ему на гору подняться, вроде нашей, с гребешком, он и поймет тогда, что он сделать может. Ну, а учуял человек свою силу, ему и жить весело и работать легче. И слабого человека гора в полную меру показывает. Трухляк, дескать, кислая кошма, на подмётки не годится.
Мальчонке нет охоты в трухляки попасть, он и хвалится:
— А я, дедо, на эту гору ежедень бегом подыматься могу.
Старик посмеивается:
— Ну, что ж! Худого в этом не вижу. Может, когда и пригодится. Только то помни, что не всякая гора наружу выходит. Главная гора — работа. Коли ее тоже бояться не будешь, то и вовсе ладно проживешь, много сделаешь и тоски не узнаешь. Потому как работа всякому — не только хлеб, а и радость.
Так вот и учил дедушка Василий своих подручных, а те своим ребятишкам это передали. От этого в наших местах и укоренилось, что Васина гора — мера людской силы. Здешние парни-женихи нарочно на гребешок бегали, подкарауливали своих невест. Узнают, скажем, что девки за гору ушли по ягоды либо по грибы, вот и поджидают, чтоб посмотреть на свою невесту на самом гребешке: то ли она голову повесит, то ли песню запоёт. Невесты тоже в долгу не оставались. Каждая при ловком случае старалась подглядеть, как её-то суженый себя покажет на Васиной горе. Случалось, и расходились. Он, дескать, на ровном месте орёл, а на горе мокрым петухом глядит. Не пойду за такого!
И посейчас в наших местах Васина гора не забыта. Поминают ее частенько, и не то, чтоб для разговору про старое житье, а прямо к теперешнему прикладывают:
— Вот война-то была. Гора из гор, поглядеть страшно, ведь одолели! Сами не знали, что в народе столько силы найдется, а гора и показала, как новый, широкий путь открыла. Иди без опаски! Коли такую гору одолел, все сделать можешь!
У СТАРОГО РУДНИКА
I
Из пяти заводов б. Сысертского горного округа Полевской был единственным, где мне не приходилось жить и даже бывать до одиннадцатилетнего возраста.
Однако об этом заводе, который в нашей семье обычно звали старым, слыхал довольно часто.
Отец был родом из этого завода и по паспорту числился крестьянином Полевской волости и завода. Там он, как полевской общественник, имел право на покосный надел, но никогда этим не соблазнялся. К жизни в Полевском заводе всегда относился отрицательно, даже с насмешкой:
— Глухо у них. Здесь, в Сысерти, при большой дороге живём. Чужой народ мимо ездит. Всё-таки веселее, как поглядишь. А у них кому проехать? В город и то по доброму-то дороги нет. Как ехать, так и гадать: то ли через Кургановку, то ли через Макаровку, то ли еще как.
И стоянка у них в беспорядке. Не как у нас — улицы по ниточке, а кто где вздумал, тут и построился. На Большой улице и то порядок вынести не смогли: то она уже, то шире. В одном месте и вовсе насмех сделано. Идёшь-идёшь — в дома упрёшься… Пойдёшь вдоль этих домов да и воротишься близко к тому месту, откуда пошёл. Штанами это место зовут. Штаны и есть.
Про фабрику тамошнюю да медеплавильный говорить не осталось. У нас старьё, а у них вовсе ветхость.
Бабушка была «коренных сысертских родов», но в молодости попала «в число обменных девок, коих отправили на старый завод для принятия закону с тамошними парнями».
Об этом «случае» своей жизни бабушка рассказывала не особенно охотно:
— Не знаю, к чему и применить такую штуку. Видно, полевских девок не хватало. Их, видишь, с малолетства на Гумёшки наряжали, а потом по дальним рудникам да приискам рассовывали. На Кунгурку тоже порядком прудили. Как раз в те годы эта деревня заводилась. Наших девок, значит, на их место и везли. Когда телег пять, когда и больше. Не по один год это было. Как Успенье пройдёт, так и объявится этот девий набор на старый завод. Сирот, конечно, в перву голову хватали. Ну и отецких задевало. Стражников ещё пошлют с возами-то, чтобы которая не убежала. А кто убежит, коли все без ума ревут. Слёзная в ту сторону дороженька! Слёзная… Вся девичьими слезами полита.
— То, видно, и не просыхает никогда у Большой-то елани, — пошутил как-то отец. И бабушка, обычно всегда спокойная и добродушная, даже разгорячилась:
— Постыдился бы при ребенке такое слово говорить! Не шуточно, поди-ко, дело хоть бы и девичья слеза!
Отец откровенно сознался:
— Так это у меня… не то слово вылетело.
— А ты их придерживай — слова-то свои. Дело, конечно, прошлое, а всё шутить не годится. Хорошо, вот, я усчастливилась, согласно со стариком прожила. Так ведь это редкость. А сколько народу загинуло из-за этой штуки! Не слыхал?
— Да ладно, мать… Знаю… Говорю — пустое слово вылетело, — оправдывался сконфуженный отец.
Привезённая в Полевской завод таким диким способом, бабушка «приняла там закон, с кем указали», прожила свыше двадцати лет, вырастила детей, но всё-таки, как видно, «не вжилась». Едва ли бабушка и не была главной виновницей того, что дед, как только! пало крепостничество, перешёл из медеплавильщиков в доменщики и переселился в Сысерть.
Однако о Полевском бабушка говорила много мягче отца:
— Завод как завод. Такие же люди живут. Только в яме против нашего пришёлся. Медная гора у них — Гумёшки-то эти — место страховитое, а так ничего. Лес кругом, и ягод много. Кроме здешних, там ещё морошка растёт. Жёлтенькая ягодка, крепкая. И в лесу у них не всё сосны да берёзы, а ельник да пихтач есть. Дух хороший от пихты-то. Нарочно её к большим праздникам привозят. Разбросишь по подлавочью — ох, хорошо пахнет! Ну и чесноку по тамошним местам много. Вроде огородного бутуну, только потвёрже будет. Весной, как он молодой, целыми мешками его таскают да солят. В петровки, глядишь, из этого солёного чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места. Прямо в избу не заходи, коли сама не поела. За это вот полевских и дразнят чесноковиками. А он на пользу человеку, чеснок-от этот. Болезнь будто всякую отгоняет. Скотских падежей у них вовсе не слыхано. И всё, говорят, из-за чесноку. Ну, конечно, молока весной тоже не похлебаешь. Горчит оно.
