Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Она протянула ему браслет из еловых игл. Петрос улыбнулся – в детстве они делали точно такие же украшения. Выдергивали еловую иглу, аккуратно проходились зубами по хвостику – он становился мягким, податливым. Втыкали иголку в хвостик – получалось звено. Поддевали его второй хвоинкой, смыкали ее в круг… Сплетали целые ожерелья и браслеты. А вкус еловой хвои потом очень долго держался во рту.
Он поцокал восхищенно языком:
– Какая ты умница!
– А у Вачо цепочка. Я ему тоже сплела.
– Молодец. Ну что, не передумала оставаться здесь?
– Не-а. Бабушка Кнарик обещала приготовить сладкий похиндз [30]. А еще она будет загадывать мне загадки! И сказки будет рассказывать.
– Ну ладно, оставайся. А я поехал, мне пора.
– Подожди, пап. – Девочка вложила ему в ладонь браслет: – Отдай нани, я для нее сплела. Только сбрызните обязательно водичкой, чтобы хвоинки не высохли, ладно? А то, если они высохнут, браслет развалится.
Невесомый браслет защекотал ладонь еловыми иглами. Петрос откашлялся, чтобы унять волнение.
– Спасибо, доченька.
– Пожалуйста, папочка.
6
Тамар лежала отвернувшись лицом к стене. Тяжело вздыхала, о чем-то тихо причитала, но не плакала. В комнате пахло лекарствами и курящимся ладаном. Ладан дымился в специальной чаше, под большим, обвязанным траурной лентой портретом – Амаяк с того портрета смотрел немного растерянным, беспомощным взглядом.
Новость о том, что случилось, расстроила и напугала всех, но особенно сильно – Тамар. Она долго расспрашивала Петроса, как Девочка отреагировала на слова соседки, никак не решалась позвонить Кнарик.
– Давай я наберу, – предложила Тата. Тамар скрепя сердце согласилась. Кнарик при ребенке ничего рассказывать не стала, только сообщила, что все у нее в порядке. Передала трубку.
– Тат, мы тут сладкий похиндз делаем, – звонко отрапортовала Девочка.
– Вкусно?
– Наверно. Пока еще не пробовали, он горячий, нужно, чтобы остыл.
– Тебе нани хочет что-то сказать.
Тамар нерешительно взяла трубку:
– Здравствуй, джигяр-балам.
– Нани! – затараторила Девочка. – Тебе понравился браслет?
– Очень понравился. Спасибо тебе большое.
Девочка помолчала немного, потом громко зашептала в трубку:
– Ты знаешь, да, что мне сказала тетя Вардик?
– Знаю. Я сама хотела тебе обо всем рассказать, но не успела.
– Нани, ты что, переживаешь?
– Нет, – дрогнула голосом Тамар.
– Молодец. Чай не маленькая, чтобы переживать! – копируя ее интонации, выговорила Девочка.
Тамар невольно рассмеялась.
– Ах ты егоза.
– Нани, а подарок вы мне привезли?
– Привезли. Раскраски.
– Красивые?
– Очень.
– Ура! Завтра приду и раскрашу. Ну ладно, мне пора идти, похиндз, кажется, уже остыл.
Тамар положила трубку, вздохнула с облегчением. Поднялась со стула.
– Пойду к себе, полежу, устала сильно.
– Тамар, посмотри на меня, – Оваким нерешительно топтался рядом, словно маленький, – я ведь тоже тут чужой. Но ничего, как-то живу с ними.
И он кивнул в сторону Таты и Шушик.
Тамар рассмеялась.
– Спасибо, Оваким-джан.
Когда Вера пришла ее проведать, она лежала на тахте, накинув на плечи косынку. На шаги невестки оборачиваться не стала, только сделала успокаивающий жест рукой – все хорошо. Вера оставила на прикроватной тумбочке стакан со сладким чаем, погладила прасвекровь по руке.
– Бабушка Тамар, хоть чаю попейте. Совсем ничего не ели.
– Спасибо, Верушка, обязательно выпью. А ты иди, милая, не волнуйся за меня. Я полежу немного, отдохну. Потом приду к вам.
– Вы, главное, не расстраивайтесь, бабушка Тамар.
– Хорошо, дочка, не буду.
После ухода Веры она еще какое-то время лежала, тихо шепча себе под нос. Потом села, выпрямилась, сложила на коленях руки.
– У меня живое сердце, не каменное. Как я могу не расстраиваться? Я даже не знаю, что? бы со мной стало, если бы она отказалась от меня. – Тамар уставилась на портрет мужа, помолчала какое-то время, словно давая ему возможность ответить. Не дождавшись ответа, поднялась, вытащила из кармана фартука мятый бумажный кулечек, отсыпала несколько кусочков ладана в чашу, ладан схватился, задышал сладковатым дымом.
Тамар снова села на тахту – вполуоборот, так, чтобы видеть портрет мужа.
– Вот скажи мне, Амаяк, ты бы смог полюбить чужих детей? А я тебе вот что скажу, Амаяк. Полюбить чужих детей не просто нелегко, а почти невозможно. Но ты поначалу ничего об этом не знаешь. Просто крутишься как белка в колесе, лишь бы все успеть. Дети ведь маленькие, нуждаются в помощи. У этого сыпь, у той температура. Постирай-погладь-убери-выкупай-накорми-утри сопли. И так изо дня в день. Каждый день. Сначала ты живешь словно в горячке, и одно-единственное, что тебя беспокоит – это страх, что не сладишь с ними, маленькими и беспомощными. Но потом, когда ты потихоньку начинаешь справляться, приходит другой страх, сильнее первого. Страх того, что нет у тебя впереди ничего, кроме рабской зависимости от этих детей. Которые не могут принять тебя и которых не можешь принять ты. Как тебе объяснить, на что это похоже, Амаяк? Это такое бесконечное черное отчаяние. Это хуже, чем проклятие. Как будто ты попал в преисподнюю, где у тебя отняли все – прошлое, будущее, настоящее. Единственное, что тебе оставили, – бессмысленный каждодневный труд, за который тебя никто никогда не поблагодарит.
Тамар уронила руки на колени, помолчала. Вздохнула. Закрепила косы на затылке шпильками, обвязала голову косынкой. Заправила постель, накинула покрывало – тонкий плед работы Кнарик – алые розы на темно-синем фоне.
– Однажды я совсем отчаялась, – продолжила она разговор с прерванного места. – Пришла к знахарке Забел, стою у нее в дверях, плачу. Забел скрестила руки на груди, загородила мне проход, ждет, пока я выплачусь. День был холодный, ветреный, и мы обе зябли. Но пройти в дом она мне не дала. Потом, когда я выплакалась, она спросила, чего я хочу. А мне от нее ничего не надо, мне хочется лечь на пороге ее дома и умереть. Она велела мне ждать, ушла в комнату, вернулась с бутылкой настойки. Говорит – принимай три раза в день по одной ложке. Запивай теплым молоком. Я побоялась спросить, от чего эта настойка, молча взяла ее, спрятала в рукаве, чтобы никто не видел, принесла домой. Налила в кружку молока, хотела выпить – а тут со двора такой крик пошел! Я бросилась, не разбирая дороги, споткнулась о порог, упала, ударилась головой. Выбегаю во двор – маленький Жорик лежит на земле, корчится от боли – свалился с поленницы, сломал руку. Ты на лесопилке, дети напуганы, что делать – не знаю. Схватила его в охапку и побежала к Забел. Та напоила его чем-то успокаивающим, руку перевязала так, чтобы сломанная кость не двигалась. Вызвала соседа, тот на телеге отвез нас в больницу. Жорику наложили гипс, оставили на ночь под наблюдением медсестры. Я подождала, пока он уснет, вернулась домой, усадила детей обедать, а сама бегом отнесла Забел настойку. Говорю – забирай ее обратно, она мне только несчастье принесла. Она мне в ответ – я так и знала, что ты обратно принесешь. И захлопнула у меня перед носом дверь.
Тамар походила по комнате, чтобы успокоиться. Открыла деревянный сундук, бесцельно порылась в стопках аккуратно выглаженного постельного белья, опустила крышку. Встала перед портретом мужа, скрестила на груди руки.
– И ты знаешь, Амаяк, с того дня все потихоньку стало налаживаться. Не сразу, конечно, но стало. Я понемногу успокоилась, а главное – смирилась со своей участью. А однажды, очень хорошо помню этот день – был февраль, второе число, проснулась я рано, раньше петухов, поворочалась в постели, но сон все не шел. Раз не спалось, решила встать, испечь сали [31]. Замесила тесто, растопила печку, испекла лепешки. Даже самовар поставила, все равно время терпело. Как только самовар закипел, пошла будить тебя на работу. Покормила-выпроводила, испекла новую порцию сали, пошла детей к завтраку поднимать. Захожу в комнату – а они спят вповалку, тут Жорик с Сергеем, там Шушик с Кнарик. Тата к тому времени уже замуж вышла, Петроса родила, они с Овакимом в Чинари жили, в школе преподавали. Жорику было семь лет, Сергею – десять. Шушик уже поступила в институт, отпросилась с учебы, приехала домой подлечиться – не унимался кашель. А Кнарик как раз стукнуло пятнадцать – большая уже девочка, совсем барышня. И когда я зашла к ним в комнату, там такая стояла тишина – словно ангелы разлили целое море безмятежности, и единственное, что было слышно, – это доверчивое дыхание детей. И я постояла над ними, тихими и спящими, погладила каждого по голове и сказала себе – это мои дети. И ни одна ниточка моей души не запротивилась тому, что я сказала, Амаяк. Потому что эти дети давно уже стали моими.
