Одна маленькая ошибка - Смит Дэнди

– Раз сегодня день рождения, значит, должен быть торт. Это первое и главное правило дней рождения. А еще бывают маффины, я видела.

– Маффины вызывают зависимость. Ты уверена, что хочешь свернуть на этот путь порока, Фрей?

– Они считаются стартовыми наркотиками, да?

– Именно! Выпечка вообще коварная вещь: идешь взять себе «хвороста» к чаю, глядь – а ты уже весь в «Черном лесу» [7].

Я смеюсь.

– Ладненько, – негромко добавляет Джек, – закрывай глаза.

Я послушно опускаю веки. Сквозь окна льется яркий солнечный свет, и вместо черноты перед глазами пламенеет алый цвет. Я слышу, как Джек возится у меня за спиной, открывает дверь шкафчика, достает что‐то. Шуршит упаковочная бумага.

– А теперь открывай, – щекочет ухо мягкий, ласковый шепот, и я по голосу слышу, что друг улыбается.

Я открываю глаза: передо мной на столе коробка мятного цвета, перевязанная широкой бежевой лентой. Предвкушая сюрприз, развязываю шелковый бант. Внутри лежит зеленое кружевное платье. Дорогое. Невероятно красивое.

– Джек, какое потрясающее.

– Это тоже тебе, – говорит он, вытаскивая из-за спины еще одну подарочную коробку, на этот раз поменьше.

В ней шелковый пижамный комплект темно-зеленого цвета. Я уже несколько недель не носила женскую одежду, и уж тем более у меня никогда не было такой красивой пижамы.

– Это на замену испорченной.

Пижаму, которая была на мне в ночь похищения, я купила в супермаркете.

– Тебе правда не стоило так утруждаться.

Тут у Джека звонит телефон. Вытащив его из кармана, друг хмурится, разглядев номер на экране.

– Это тот банкир из Сент-Айвса. Нужно ему ответить. Я отойду, на крыльце сеть лучше ловит.

Джек уходит, а я принимаюсь убирать со стола. Если я затеваю оладьи, вся столешница заляпана маслом, в раковине полно мисок и ложек. А после готовки Джека не осталось никаких следов, кроме объедков и испачканной за завтраком посуды. Я складываю их в раковину и, обнаружив, что жидкость для мытья посуды закончилась, выхожу в коридор и заглядываю в кладовку.

Ковыряясь в ящиках и корзинах, я случайно задеваю локтем бутылку с моющим средством, и та падает за металлический стеллаж. Я со вздохом отодвигаю его, чтобы добраться до бутылки.

И тут замечаю кое-что.

Дверь. Она покрашена такой же молочно-белой краской, что и стены, – если бы я не сдвинула стеллаж, сроду бы ее не нашла. Это явно не вход в подвал, тот находится с другой стороны дома. А еще тут целых две внешних щеколды и замочная скважина под ручкой.

Мне отчего‐то становится не по себе. Я отодвигаю щеколды, – судя по тому, как неохотно они поддаются, их сто лет уже не трогали. Я осторожно берусь за ручку, и сердце начинает стучать чуть быстрее. Может, стоит дождаться Джека? Или…

Я нажимаю на ручку. Заперто.

Вернувшись в коридор, выглядываю в окно, но Джек по-прежнему занят разговором; не решаясь его беспокоить, я ищу маленькую серую ключницу, висящую на стене возле входной двери. У Ады точно такая же: Кэтрин подарила на Рождество. Забрав с крючков все ключи, я по очереди пробую открыть дверь, пока наконец один из ключей не подходит. Дверь распахивается, и меня встречает непроглядная тьма. Я щелкаю выключателем на стене кладовой, и подвал озаряется светом ламп. Осторожно спустившись по узкой лестнице, я обнаруживаю, что помещение разделено на две части. Та часть, в которой я не раз бывала, завалена старым байдарочным снаряжением, а вот эта переделана в спальню – здесь двуспальная кровать, тумбочка и комод. Я пробую открыть ящики, но они все заперты. Справа от кровати – еще одна дверь, а за ней – маленькая ванная с крохотной душевой кабиной, туалетом и раковиной. Я возвращаюсь к тумбочке и проверяю верхний ящичек. Тот легко открывается. Внутри ворох каких‐то бумажек, карандаши и ручки, компакт-диск и старая «Нокия». Я с любопытством беру ее в руки, чтобы проверить, работает ли она до сих пор.

– Элоди?

Я вздрагиваю, «Нокия» вылетает у меня из руки на пол и укатывается под кровать.

На лестнице стоит Джек.

– Ты знал, что здесь есть еще одна спальня? – спрашиваю я.

– Конечно, знал.

– А почему я не знала про тайную комнату?

– А кто сказал, что она тайная?

– Она за стеллажом спрятана!

– Ну, видимо, так себе спрятана, раз ты ее нашла.

Он пытается сделать вид, что это абсолютно нормально, когда у тебя под домом есть потайная комната. Она будто сама собой разумеется, как окна или выключатели.

– Джек, почему я никогда не слышала про это место?

Джек как бы беззаботно потирает уголок рта большим пальцем. Как бы беззаботно сует руки в карманы. Как бы беззаботно спускается ко мне. «Как бы», потому что я не вижу в его движениях ни капли беззаботности. Ему явно неловко. Вот только почему?

– Джек?

– Мне не нравится эта комната. Пойдем отсюда.

– Почему?

Он отводит взгляд.

– Почему? – Я подхожу ближе и пытаюсь заглянуть ему в глаза. – Джек!..

Челюсть у него напряжена, губы сжаты. Ему не просто неловко. Ему откровенно паршиво. Я касаюсь его плеча, и Джек едва заметно вздрагивает. Его напряжение передается и мне, и я терпеливо жду, когда он сам заговорит, потому что подталкивать бесполезно.

– Здесь я жил, когда приезжал вместе с Джеффри. Когда мы были только вдвоем.

– На пасхальные выходные?

Джек кивает.

Мне всегда казалось довольно странным, что Джек и Джеффри ездят в «Глицинию» вдвоем, но мама утверждала, что на этом настаивала Кэтрин: дескать, важно дать им возможность побыть вместе и наладить отношения.

– Ладно… – продолжаю я мягко. – Но почему тебе приходилось спать здесь, когда наверху аж несколько свободных комнат? – В подтверждение своих слов я обвожу рукой стены без окон и скудную мебель, не идущую ни в какое сравнение с роскошными спальнями на жилых этажах.

Неожиданно Джек совсем по-детски тушуется. Я утешающе беру его за руку.

– Я не просто спал здесь, Фрей. Я здесь жил.

– Но… почему?

– Это был не мой выбор. Как только мы приезжали сюда, отец отправлял меня в подвал.

– Быть такого не может. Вы же и в походы ходили, и на байдарках плавали, и барбекю на пляже жарили…

– Не ходили мы ни в какие походы, – качает головой Джек.

– Но я же видела фотографии. Из каждой поездки вы обязательно привозили фотографии, и я их видела собственными глазами.

Джек смеется, и от этого горького смеха у меня по спине ползут мурашки.

– Ага, только все снимки делались за пару часов до нашего отъезда обратно в Кроссхэвен. Джеффри гонял меня позировать в каждом углу, как чертову модель для каталогов. Все фотографии, которые тебе показывали, снимались за один вечер. Он брал несколько комплектов одежды и заставлял меня переодеваться, чтобы все думали, что кадры сделаны в разные дни.

Я открываю рот, но не могу подобрать слов. Стоит представить, как подвижный золотоволосый мальчишка, с которым мы играли в догонялки на маленьком пляже, прозябает в подвале, и внутри разливаются гнев и горечь.

– Почему ты не рассказывал мне об этом? – мягко спрашиваю я.

– А кому захочется признаваться в том, что его до чертиков ненавидит собственный отец? – пожимает плечами Джек, и некоторое время мы молчим. Мне очень хочется сказать, что на самом деле Джеффри его по-своему любил, но мы оба понимаем, что это вряд ли так.

– А Кэтрин знала?

– Я ей сказал. Однажды. Она мне не поверила. Решила, что я специально все выдумываю, чтобы больше никуда не ездить с отцом.

– Серьезно? – спрашиваю я, с большим трудом сдерживая гнев.

– Она ушла в отрицание. Ей хотелось, чтобы Джеффри любил меня так же, как Чарли. – Голос у Джека дрожит, и от этого у меня сердце кровью обливается. – Папаша был умным человеком: после каждой поездки он начинал на людях вести себя со мной так же мило, как с Чарли. И продолжал некоторое время в таком духе. Он так умело изображал любовь, что даже я сам начинал забывать про подвал. Так что маму нельзя укорять за то, что она верила ему, а не мне: он и впрямь был отличным актером.