Недолгий век зеленого листа - Друцэ Ион Пантелеевич

— Благодарю тебя, боже, за хлеб, за соль…

Потом вновь уселась на скамеечку у печки.

Подумала, что нужно бы как-нибудь пояснить, сказать, что за себя она уже молилась, а это — за Георге. Но как объяснить это богу, не знала. И снова воздохнула:

— Боже, боже…

Хорошо горит весной дуб. Весной горит все, что хочешь.

14

Почти сразу же после полудня подрастающие гулены кидались на поиски Икимаша, потому что был он в ту пору не только идолом, но главным устроителем судеб. От него зависело — станет ли наступающий вечер праздником на всю жизнь или обернется обычным, ничем не примечательным времяпрепровождением; встрепенется, возликует ли молодая душа или опять вынуждена будет довольствоваться неопределенными надеждами на далекое будущее.

Музыканты были главной заботой. Валя Рэзешь никогда не имела своих музыкантов, и когда случались свадьбы или другие какие громкие празднества, рядили музыкантов в соседних селах. В остальном обходились несколькими старыми патефонами и доведенными до абсолютного совершенства губными гармошками. Они и теперь лежали в своих истрепанных чехольчиках, эти губные гармошки, да что толку, когда сами виртуозы давно были в окопах; что до патефонов, то о них даже не заводили речь, ибо в Валя Рэзешь уже долгие годы маялись без пластинок и без иголок.

Таким образом, опять все возвращались к старику Дэнуцэ. Его допотопная, засаленная скрипочка могла веселить ночи напролет, но беда состояла в том, что старый скрипач совершенно не в силах был управлять теми огненными мелодиями, которые вылетали из-под его смычка. Казалось, он был учеником всего только один-единственный день. То, что удалось тогда ухватить на слух, то и носил с собой всю жизнь, аккуратно исполняя весь моток народных мелодий в том ритме и в той последовательности, в какой он их усвоил.

Когда его удавалось затащить в клуб, он начинал с того самого места, на котором был вынужден прервать свой музыкальный сказ в прошлый раз, а доведя нить до конца, начинал тут же все сначала. Упросить старика сыграть два раза подряд какую-нибудь приглянувшуюся тебе мелодию было делом невозможным, ибо эти повторы вне программы старик считал греховными и потому невозможными.

В конце концов ребята смирились с его причудами, тем более что плату он брал за свои труды весьма символическую, но при одном, однако, условии — что играть он будет только для своих. Но что значило в сорок четвертом жить в молдавском селе и играть только для своих! Клуб что ни вечер бывал битком набит. Заглядывало начальство — и местное, и бывало районное. Какие-то моряки, распираемые желанием показать себя, отчаянные инвалиды, путешествовавшие невесть откуда и куда, несколько бывших партизан, вооруженных немецкими автоматами. Разумеется, у каждого бывали свои любимые песни, и если местные довольствовались тем, что выцедит старик из своей старой скрипки, то гости начинали требовать свое, заветное, иначе какое это веселье! В том-то, однако, и была загвоздка, что старый скрипач не в состоянии был сойти с круга проторенных им народных мелодий. Что и говорить, случались вечера, когда ему приходилось покидать клуб освистанным, опозоренным, и это так его задевало, что он поначалу стал отказываться наотрез идти в клуб, а когда увидел, что дело может принять политическую окраску, попросту стал удирать из дому. Примерно так с полудня на дверях его старой, крытой соломой хатки появлялся огромный дедовский замок, и тогда ищи ветра в поле.

При появлении этих тупиковых обстоятельств все надежды возлагались на Икимаша. Странная метаморфоза произошла с этим Икимашем. Еще полгода тому назад он был оболтус, каких мало, и даже самые добрые натуры, склонные прощать всему и вся, сомневались, получится ли из него какой толк. Поскольку он осиротел в раннем детстве, его воспитывали по очереди несколько теток, живущих в селе, по толку не было никакого от их радений, потому что рос он вопреки здравому смыслу и был до того драчлив, что не было дня, чтобы он кому-нибудь морду не набил. Какое-то темное, агрессивное начало буквально било в нем ключом. Вот он стоит с одногодками, опершись о перила моста, плетут всевозможные небылицы, травит и он сам довольно лихо, когда до него доходит очередь, но вдруг ни с того ни с сего обрывает себя на полуслове. Наклоняется, поднимает валявшийся под ногами камушек, вмиг сатанеет, разворачивается, запускает камушком в голубое небо, и почти тотчас оттуда, из голубизны, падает ласточка с беспомощно сложенными крылышками, прошивает тихую гладь пруда, а Икимаш, довольный собой, возвращается к прерванной речи и продолжает ее как ни в чем не бывало.

Оказалось, он потрясающий стрелок, и сразу же после мобилизации его зачислили в снайперы. Сутками он дежурил в засадах и ниже офицерских чинов не брал. Однажды его снесли вместе со звонницей, откуда он вел стрельбу. Каким-то чудом остался жив, но тяжело контузило, и его тут же демобилизовали. Вернулся в село на дамском трофейном велосипеде в чине сержанта, с наградами, но все это почти не радовало его, ибо каждый миг, днем и ночью, его караулили припадки.

Вдруг ни с того ни с сего у него принимались темнеть глаза, губы становились земляными, начинали дрожать, в какой-то миг он валился как скошенный и бился в судорогах иной раз до получаса. Он очень стыдился этих припадков и, поднявшись с земли, униженный, осрамленный, шел по селу, низко опустив голову, и тогда единственное, что могло вернуть его к жизни, была старая засаленная скрипка, и надо отдать должное старику — он никогда Икимашу не отказывал.

Итак, сразу же после полудня вся молодежь из Валя Рэзешь бросалась на поиски Икимаша.

15

Давно он вернулся с поля? А жеребенок что поделывает? Почему он не повяжет ему на шею красную ленточку? Может, у них нет красной ленточки? Она была взволнована, ее немного лихорадило. В клуб ее долго не отпускали, и она сбежала.

Они спускались к мосту — клуб был за прудами. Луна только что взошла. Хаты простерли свои крыши поперек дороги, дымя под чужими заборами, ветер гнал по улице сухие листья, устраивая себе на ночь постель, а возле колодца Ирофтия стояла непоеная телка и печально смотрела на прохожих.

— Бедняжка. Хозяин ее уехал в гости, — грустно улыбнулся Георге.

— А чья она?

— Прикокия, того, с горы. Поехал в Петрены на крестины. Надо бы сказать его теще.

Надежда — это великая вещь, особенно когда душа молода. Весной в деревне полно хлопот, дни тянутся необыкновенно долго, от зари до самого заката, и работа сплошь тяжелая, связанная с землей, — вспашка, посев, посадки, но, несмотря на труды, на усталость, жизнь берет свое, и к вечеру в клубе народу полным-полно. Какая-то загадочная лихорадка трепала сельские клубы в тот последний год войны. То, что где-то совсем рядом шла великая борьба, и лилась кровь, и гибли люди за правое дело, причем кровь лилась не чужая, а своя, родная, и гибли не какие-то чужие, а свои, близкие, все это постоянно держало в напряженном ожидании, и какой-то демон-искуситель шептал на ушко каждому — действуй, пока не поздно.

Дыхание великих сражений охватывало всех, и каждому юнцу уже мерещились на плечах солдатские погоны, и каждая девчурка уже видела себя солдаткой с детьми на руках, но это могло быть только завтра, а сегодня, пока еще не поздно, нужно было найти своего суженого, нужно было взять от жизни то, что еще можно было брать, и для того чтобы найти друг друга, для того чтобы потерять друг друга, что ни вечер молодежь набивалась в сельском клубе.

Вечера выдавались разные. Случались тихие, разумные, задушевные, оседавшие потом в памяти легко и светло, как песня. Бывали вечера смурные, суетливые, нервозные, которые временами переходили в открытую ссору, а то и в драку, иногда даже со стрельбой, потому что гости, принадлежавшие к разным родам войск, если удавалось раздобыть достаточное количество самогона, начинали вдруг выяснять отношения меж собой на глазах гражданского населения.