Игорь барахтался в рассуждениях Марата, как птица в сачке. И никак не мог отогнать мысли о Наталке. Что теперь с ней будет?
— Неужто она взяла письмо? — вырвалось у него.
— А кто же? Представь, как она возненавидела этого селькора. Очевидно, послала…
— Кому?
— Батьке своему, конечно…
Игорь замолк. Ни слова больше о Наталке. Личное — побоку! Все завертелось в голове. Поговорить бы с Крушиной… Сколько раз он приходил на помощь, и все становилось таким ясным, понятным, что тяжести на сердце как не бывало.
— Я очень уважаю Крушину… — Игорь запнулся и готов был откусить себе язык с досады. «Как ребенок, что подумал, то и сказал». Опять личное! Он даже съежился, ожидая нового наскока Марата. Эта его беззащитность в спорах с Маратом и возмущала Игоря и вызывала такое презрение к себе, что у него прямо в глазах темнело.
— А — я? — глянул на него Марат. — Я не только уважаю. Я люблю нашего Лавра! Сколько он мне хорошего сделал…
Игорь благодарными глазами посмотрел на Марата: «Принципиальность, но и справедливость!..»
— Сколько он для меня сделал! — голос Марата смягчился. — Два года назад было на нашем заводе совещание рабкоров. Я сидел в уголке и слушал. Потом ткнул ему в руку какую-то несчастную заметку и удрал. Застеснялся, пацан! А через два дня на четвертой странице: «Редакция просит рабкора Марата Стального зайти…» Понимаешь: «редакция просит»! Я шел, и у меня поджилки тряслись. Но и гордился: «редакция просит»… Крушина усадил меня рядом, стал черкать эту заметку, объяснял, шутил. А еще через два дня читаю в газете первые свои строчки! «Приходи и приноси». И я ходил, носил все, что нацарапаю. И он нянчился со мною. Находил время. — Марат вздохнул — Думаешь, у меня душа не болит? Но кем бы я был, если б стал замазывать? Сюсюкать? Ненавижу интеллигентские сопли. Надо быть борцом.
«Да, — взволнованно думал Игорь, — только так: твердость и решительность». А Наталка? Ну что ж, Наталка… Кулачка или не кулачка, а все-таки… Кроме того — отец. Подголосок или не подголосок, но вот в колхоз не идет. Зато Марат — здесь все как на ладони: борец. Он уважает и любит Крушину, однако сказал обо всем открыто и твердо. Надо быть выше личных чувств. Именно теперь, именно теперь. Твердость и решительность!
— Думаешь, мне легко? — Марат положил Игорю руку на плечо. — Но что поделаешь? Так надо!
Игорь смотрел на него преданными глазами.
— Я тебе ничего не подсказываю. Понимаешь? Сам думай, сам решай. — Марат сжал его плечо и отпустил. — А теперь давай пять, и я побежал!
Через минуту Игорь оглянулся. Марат шел широким шагом. На углу он тоже оглянулся и помахал рукой.
Бомба! Теперь завертится… Марат вспомнил растерянное лицо Таловыри и рассмеялся. «Позвольте…» «Не позволю!» Вот так… Видно, и Плахоттю — на что уж кремень, — но и того припекло. Тут, голубчик, не сократишь!.. Это уже не от тебя зависит.
— А я его ищу! — наперерез Марату перебежала улицу Оля. — Братик-Маратик! — И чмок в щеку.
Сестренка. Ветер в голове.
Взволнованный своими мыслями, Марат не знал, как держать себя сейчас. Он потер щеку. Но невольно улыбнулся. Так приятно было смотреть на Олю — веселую, радостную, с этой ямочкой на подбородке.
— Прыгаешь?
— Я уже в редакции была. В общежитие бегала. Оставила у сторожихи рубашки, белье.
— Зачем? — поморщился Марат.
— Как это «зачем»? В баню ты ходишь? У-у, замарашка.
— Тебе все смешки!
— Да, смешки! Мама плачет. Бессовестный ты: «Приду, приду…»
— Как там дома?
— A-а, наконец-то поинтересовался. Есть все-таки дом, какие-то родичи…
— Ну, Оля! Старый разговор.
— Тебе легко! Мама плачет, папа сердится. Ты же обещал прийти. — Оля погрозила кулачком. У нее так: брови нахмурены, а глаза веселые. — Бессовестный.
— Приду, — сказал Марат.
«Но теперь, — подумал он, — теперь тем более — не уступлю старику. Все завертелось… И я должен…»
— Придешь? А когда же, братик-Маратик? Опять…
— Что опять?.. Ты знаешь, сколько у меня работы, нагрузок?
— Знаю. Приходи в воскресенье. Мама сделает вареничков с творогом. Ты же любишь!
Марат засмеялся.
— Ни о чем серьезном с тобой не поговоришь. Варенички…
— Что ж поделаешь, если всю серьезность ты себе забрал?.. Ну, слушай, это уже серьезно. — Лукавые чертики запрыгали у нее в глазах. — Приходи вместе с поэтом. С Толей.
— Я тебе покажу поэта! — помрачнел Марат. — Скажи там, что я жив. Приду.
— Братик-Маратик, так вместе с Толей! — крикнула вслед Оля.
25
Одеревенелыми ногами Игорь одолел всегда такой короткий, а сейчас бесконечный, коридор, вошел в комнату и остановился на пороге. Дробот, весь красный, стоял за своим столом и, грохая кулаком по книжке, зло выкрикивал:
— Вот оно, вот это проклятое письмо! Ты забыл его в книжке, которую брал у меня… Положил и забыл. А бросил на человека пятно. Вот, вот это письмо! — подняв руку, он помахал бумажкой.
Марат тяжелым взглядом следил за реющим в воздухе листочком.
Игорь замер, растерянно переводя взгляд с одного на другого.
— Молчишь? Теперь молчишь?
— Ты ж не даешь мне слова сказать, — скривил губы Марат. — Не собираюсь в молчанку играть. Я не из таких!.. Хочешь замять дело? Дурачка из меня строишь? Я сразу догадался. Это она тебе отдала письмо селькора. Переписала, раскрыла псевдоним… Выгораживаешь кулачку!
Таких бешеных глаз, как сейчас у Толи, Игорь еще сроду не видел. Оттолкнув стул, Дробот бросился к Марату. Тот вскочил. Губы у него дергались, но он вызывающе выпятил грудь:
— Что? Ударишь? Ударишь?
— Нет, — тяжело дохнул ему в лицо Дробот. — Плюну!
— Да вы с ума сошли! — страдальческим голосом закричал Игорь, расталкивая их. — Вы с ума сошли!
Дробот первый опомнился. Повернул стул так, чтоб сесть спиной к Марату, и подпер голову руками.
Марат и Игорь, не глядя друг на друга, взялись за работу.
Минут через десять Дробот вышел из комнаты. Марат скрипнул зубами:
— Пошел капать…
Игорь снял очки, протер платком стекла. И почему-то шепотом сказал:
— Я был у Крушины.
Марат встрепенулся:
— И что?
— Сказал ему все… Все, о чем мы вчера говорили.
— Правильно! А он…
Игорь поднял на Марата растерянные глаза.
— Молчал. Слушал и молчал.
— А потом, потом? — заерзал на стуле Марат.
— И потом молчал… «Всё?» — «Всё». — «Ладно, идите…» И я ушел. — Игорь развел руками, как бы спрашивая: «Что это означает?» Перед ним и сейчас стояло усталое, бледное лицо Крушины. «Всё?..» Невольно у Игоря вырвалось — Напрасно я с отцом не посоветовался.
— У тебя бабушка есть?
— Есть, — заморгал Игорь.
— В другой раз, когда будут решаться политические вопросы, посоветуйся еще с бабушкой.
Игорь покраснел, снял очки, снова надел их.
— Я думаю, что… — у него чуть не вырвалось «ты», но он пересилил себя и твердо произнес: — мы… Мы неправы. Вот видишь, и письмо…
— Пойди посоветуйся с бабушкой.
Плахотти не было, Дробот решил его подождать. Сперва он хотел побежать к Наталке, сказать ей, порадовать: «Нашлось письмо!» Но потом подумал, что раньше должны узнать об этом секретарь и редактор.
Зазвенел телефон. Дробот взял трубку. Взволнованный женский голос спросил:
— Пришла уже медсестра? Пришла? Врача еще нет?..
— Куда вы звоните?
— Это редакция?
— Редакция.
В трубке затрещало, и голос прервался.
Толя вышел в коридор и столкнулся со Степаном Демидовичем. Тот сокрушенно покачал головой и сказал:
— Туда нельзя.
Потом мимо него, ничего не видя, пробежала Наталка с полотенцем и с графином воды.
Из-за двери кабинета Крушины доносились приглушенные голоса. Толя стоял и тревожно прислушивался.
Когда дверь широко распахнулась, он увидел бледное лицо Варвары Демьяновны, жены редактора, потом его самого. Черная борода Крушины, казалось, была наклеена на желтую маску.
