В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович

— Это мне поможет получить койку?

То ли дежурная приняла меня действительно за строителя, а к ним, как мне показалось, она чувствовала особую слабость, то ли мне просто повезло, но, пока я шагал по местечку, место освободилось. Спать на диване в коридоре мне не придется. Когда я вернулся в гостиницу, дежурная встретила меня с улыбкой:

— Могу вас обрадовать. Я держу для вас койку. Пойдемте, я вам ее покажу.

Радио в коридоре так громко шумело, что сидеть в комнате было невозможно.

Говорю об этом дежурной, единственной слушательнице музыки в эти дневные часы. Она извиняется и выключает радио. Но не успел я выйти на улицу, как снова услышал мощное пение хора.

Солнце словно забыло, что дело идет к вечеру, оно продолжает пылать.

— Вы не знаете, загс открыт?

Я так загляделся на купол светлого здания с узкими разноцветными окнами, в которых солнце сияло, как в хрустальных бокалах, налитых доверху вином, что не заметил, как стою на ступеньках загса и загораживаю дорогу…

Молодой человек, который взошел на крыльцо, тоже поднял голову и стал смотреть на купол бывшего костела, давно превращенного в клуб, ожидая, наверно, услышать от меня, что я там увидел. Из всего того, что я мог бы рассказать молодому человеку об этом перестроенном здании, я сказал ему одно:

— Стою и смотрю. Знаете, удивительнее всего, как птицы верны и преданы своим гнездам. Вот так они слетались сюда много лет назад. И будут слетаться сюда, когда здания этого не будет.

— Они научились этому у людей, — ответил мне молодой человек с такой уверенностью, словно узнал об этом у птиц.

В двух тесных комнатках загса негде было приткнуться — не только скамейки и столики, даже подоконники были заняты. Я прислонился к стене и стоя листал регистрационные книги — заведующая предупредила меня, что только небольшая часть архива уцелела во время войны. Но от того, что я снова и снова листаю пожелтевшие страницы, ничего не меняется. Никаких сведений о моих родственниках я не нахожу. Так что точно установить дату рождения моего младшего брата я не смогу, и ему, родившемуся в Погребище, придется и дальше отмечать свой день рождения во второй день праздника Ханука, хотя, возможно, брат ошибается и родился он в совсем другой день. Кто в местечках когда-то отмечал дни рождения? Отмечали только дни поминания усопших.

— Хаим-Лейб Гонт, мир праху его… Мейер-Зорах Сойфер, вечная память ему… Матуз Мильштейн, вечная память ему… Шифра Глозман, мир праху ее…

Рядом со мной за маленьким столиком сидел пожилой человек с орденской планкой на груди. Он склонился над большой книгой, листал ее и коротко, отчетливо произносил вслух имя за именем, добавляя после каждого то «мир праху его», то «вечная память».

— А моих нет, — отодвинул он книгу. — Нет, и все, как будто их никогда и не было на свете. Даже в книгах загса следа от них не осталось.

— Вы в этом не одиноки, — вырвалось у меня.

Человек поднял на меня глубокие серые глаза:

— Вы хотите, я вижу, меня утешить? От несчастья других нам не становится легче…

— Вы меня не так поняли.

Но ни слова он больше мне не дал сказать:

— Кто это только придумал, что несчастья других облегчают наши собственные, лечат наши раны? Скоро двадцать три года, как гитлеровцы убили моих детей и жену, а глубокая рана открыта, она не зажила. За несколько дней, что я в Погребище, я перелистал чуть ли не все книги загса, — кто знает, может быть, их по ошибке записали в другие книги. Ищу хоть какой-нибудь след от бывшей своей семьи и не нахожу. У меня даже фотографий от них не осталось. Старшему моему этим летом исполнилось бы сорок лет. — И человек у столика вернулся к регистрационным книгам, листал их, читал вслух, прибавляя к имени умершего естественной смертью «мир праху его», а к имени безвинно убитого — «вечная память».

…Как случилось, что вместо райисполкома, куда я собирался зайти, я снова забрел на Болотинку? Но как пройти мимо высокой водонапорной башни и не повернуть направо, к зданиям двух средних школ? Хочу вспомнить: что здесь было во времена моего детства? Был большой пустырь, и больше ничего?

В райисполкоме я кроме технического секретаря в приемной никого не застал — ни председателя, ни заведующих отделами, все разъехались по колхозам.

Самый разгар уборки, а через день дожди. Какой же руководитель в такой солнечный день усидит в кабинете? Само собой ничего не делается. Надо побывать на местах, помочь организовать работу. Жатва! А такого урожая, не сглазить бы, как в нынешнем году, давно уже не было.

Так мне объяснил человек, вошедший сюда, когда я разговаривал с секретаршей. У вошедшего могучие плечи — казалось, вот-вот на них лопнет выгоревшая тенниска.

— Не знаете, к нам в колхоз председатель райисполкома не собирался заехать? — спросил он секретаршу. — Может случиться, что он как раз у нас, а я с бумагами жду его здесь. Что же мне делать? Ждать или вернуться в колхоз?

Колхозник догнал меня, когда я уже вышел из райисполкома.

— Подождите, товарищ! Секретарша сказала мне, что вы местный. Так кто же вы? Брат Шики?.. Помню ли я его?.. Он работал у портного Хайкеля. А кого вы помните? Из Ходорковских кого-нибудь помните? Я — Шая Ходорковский, но откуда вам это знать! Сколько было вам в то время лет?.. А я уже был женихом. Да, товарищ, да! Можете мне поверить, я уже как следует въехал в свой седьмой десяток. Но взвалить мешок муки на плечо мне пока еще не трудно.

Одно плечо у него немного опущено, как если б он нес винтовку. Но походка у него не пехотинца, скорее кавалериста.

— Так сколько, скажите, вы не были здесь? — продолжает он меня выспрашивать. — Больше двадцати лет? Молчите! Оправдания вам нет! Я, например, если б я жил не то что в Москве, а даже в Братске или где-нибудь дальше, я бы через год, через два все равно сюда приезжал. Для меня это яснее ясного. Чего вам больше? Сколько, вы думаете, отсюда до нашего колхоза? Он совсем рядом. И представьте себе, даже летом, когда жена и дочь живут со мной в колхозе, не проходит недели, чтобы я здесь не побывал. Так меня сюда тянет.

— Извините, — наконец вставляю я слово, — где же вы все-таки живете?

— Что значит где? У человека, чтоб вы знали, есть один только дом, тот, где он родился и вырос. Он может после этого жить сам не знаю где, но все равно его тянет домой. Раскрыть вам секрет? Местечкового человека тянет в местечко больше, чем горожанина в город. Я слышал это от многих.

— Да, — снова отзываюсь я, — но где же вы живете сейчас? Где ваш сегодняшний дом? Вы же колхозник.

— Мельник я, ну да, колхозник. Так, значит, где я живу? Это действительно вопрос, и задать его можно не только мне одному, не я один работаю в колхозе, а в местечке живу. То есть зимой я живу здесь, а летом, в разгар работы, в колхозе. Но ручаюсь вам: когда вы ко мне зайдете — я живу здесь, у речки, — вам покажется, что вы попали в деревню. Зачем далеко ходить! Вот мы с вами стоим в самом центре местечка. Посмотрите: огороды и сады возле каждого дома. Разве прежде видели это? Может быть, только за речкой, за сгоревшей мельницей. Если хотите, мы можем туда пойти. В райисполком сегодня возвращаться уже нечего. Разве только поздно ночью, когда они там сядут заседать…

Длинная и широкая улица ведет к новому кинотеатру. Здесь улица делится на две, и одна из них, правая, мимо базара, огороженного невысокой оградой, уходит в открытое поле. Здесь пахнет свежим сеном, огородами, подсолнечным маслом и многими другими запахами, которыми одаривает улицу базар.

На базаре никого уже нет — конец дня, столы и ряды пусты, закрыты красные ставни павильонов и ларьков. В тишине местечкового рынка есть что-то от прежнего субботнего покоя. Только возле ворот толпятся люди вокруг бочонка с подсолнечным маслом — он стоит на возке с поднятыми вверх оглоблями. У людей, покупающих масло, в руках ведра.

Присматриваюсь, как продавец наливает покупателю полное ведро, и говорю:

— Если я не ошибаюсь, до праздника Ханука, когда пекут картофельные оладьи, довольно еще далеко.